Цивилизация
Скорее всего, такой способ общения с гражданами если не возник, то окончательно сформировался в период взрывной урбанизации (1928–1938 годы), когда огромное множество людей переселилось из деревень в несколько больших городов: часть бежала от коллективизации, часть — от вызванного ею голода, часть искала хоть какую-нибудь работу.
Вчерашним крестьянам трудно было объяснить, почему в городе нельзя ходить по траве, мысль эта выглядела для них диковато.
Какие-то практики возникли и раньше, сразу после революции. Общение — это ведь не только слова, но и невербальные сигналы. У Ильфа и Петрова в «Двенадцати стульях» есть, в частности, длинный фрагмент, посвященный постоянно закрытым дверям. Они пишут, что это наследие Гражданской войны, и задаются вопросом, сколько нужно лет, чтобы двери открыли? Оказалось, что вопрос был правильно поставлен — двери эти большей частью до сих пор закрыты. А где открыты — там рядом поставлен охранник или посажен вахтер.
В 1990-е все как-то само собой смягчилось: приняли закон о свободе торговли, возник частный бизнес, палатки, какие-то совсем простые уличные кафе — и городская среда приобрела такую немного задорную интонацию базара нэповских времен. Причем удивительным образом (хотя и в полном соответствии с выбранной тогда стратегией возвращения в дореволюционные времена) основным элементом лингвистического ландшафта десятилетия оказались бесконечные вывески с ятями и ерами. В целом это было лучше, чем «Народ и партия едины» или «Великому Ленину — слава!». Но век и у этой свободы торговли, и у этих вывесок оказался, как мы видим, недолгим.
Сейчас единообразия становится больше — хотя однозначно судить об этом, особенно на примере Москвы, сложно: параллельно идет много разнонаправленных процессов. По одному адресу мэрия раскрашивает брандмауэр какими-то среднестатистическими восточноевропейскими кошечками и цветочками, зато по другому вас встречает на торце здания огромное существо без лица, вроде дементора, с надписью «Крым наш».
Отдельный сюжет — стрит-арт, который представляет собой разговор без посредничества властей.
К примеру, в Нижнем Новгороде, где на улицах практически нет сообщений, адресованных гражданам, так сказать сверху вниз, стрит-арта много, он отличный и его не зачищают (или не сразу) даже в главных туристических местах. Может быть, по недостатку средств, не знаю. То, что я чаще всего вижу в этом смысле в Москве, — это текстовые работы, не требующие большой изощренности по части технологических средств и умений, но обеспечивающие иногда сильный эффект. В Екатеринбурге, скажем, тон задает Тимофей Радя, он совсем другого рода художник, больше склонный к пластическим средствам выражения. В любом случае, стрит-арт — это работа с городским контекстом, с уже существующими объектами и ландшафтами, и смысл его, мне кажется, в том, чтобы вывести человека, горожанина из обычного для мегаполиса режима автоматического проживания повседневности, заставить на несколько секунд очнуться от ежедневного дремотного путешествия из дома на работу и обратно.
Возвращаясь к невербальным сигналам, к бессловесным, так сказать, предписаниям. Я, конечно же, не знаю, как выстроить идеальную систему коммуникаций, городской дизайн, — и никто не знает. Про это есть довольно серьезная вполне академическая наука, но она в лучшем случае снижает вред — хотя и это очень важно. Мне кажется, что хороший городской дизайн создается самими людьми — то есть люди, которые этим занимаются и должны в основном фиксировать уже существующие практики.
В любом случае, хорошо бы, конечно, обходиться без прямых запретов.
Это важно не только из соображений общего эмоционального комфорта граждан, но и потому, что запреты работают хуже, а их отсутствие иногда оказывается удивительно эффективным. Например, на улицах, где тротуар явно не отделен от мостовой и нет специальных пешеходных переходов, количество происшествий не увеличивается, а уменьшается, причем такие зоны есть не только в маленьких городках, а, скажем, и в некоторых районах Лондона.
Городской интерфейс (который, конечно же, не исчерпывается табличками и указателями) в большинстве российских городов нефункциональный, безрадостный и неудобный. К тому же он постоянно вводит пользователя в заблуждение, сообщая ему совершенно бессмысленную информацию. Я имею в виду, в частности, множество элементов как бы городского дизайна, фактический смысл существования которых исключительно в том, чтобы быть строчкой в бюджете, то есть инструментом извлечения ренты. Самый распространенный пример в этом роде — желто-зеленые (бывают еще черные) заборчики вокруг небольших газонов, а зачастую и вокруг «ничего».
С газонов мы, собственно, начали: всем известно — ходить по ним нельзя, что заборчик как раз и сообщает потенциальному нарушителю. На самом деле, следующей весной газон все равно засеют по новой — так отчего бы и не ходить по нему? Непонятно. В других странах ходят — и ничего, газоны в порядке, в особенно людных местах выращивают специальную стойкую травку. То есть ни за чем не нужен заборчик — но он есть, потому что на него выделяются средства, которые затем своим чередом «осваиваются».
Там, где нет строчки в бюджете, есть привычка.
Почему, когда вы идете в крохотное турагентство, располагающееся еще с десятком мелких контор в офисном здании, охранник на вахте (хорошо, если на одной) переписывает ваши паспортные данные? Потому что так здесь принято. Денег вахтеру или охраннику платят обычно немного, основная расплата здесь происходит натурой. То есть возможностью — для многих впервые в жизни — осуществлять власть над другими людьми.
Обычных, больших заборов в Москве не то чтобы так уж много, но они визуально очень заметны. Потому что, во-первых, они уродливые, а во-вторых, непрозрачные. И хотя стройплощадки запретили огораживать бетонными плитами Лахмана — но на их месте возникают другие заборы.
Они могут быть менее уродливыми или более — это неважно. Важна непрозрачность.
Связано это, в свою очередь, с тем, что людям нужна визуальная безопасность: ни от кого и ни от чего это огораживание не спасает, но с ним вроде спокойнее. В самом широком смысле связано все это с традиционно отсутствующими в стране правами собственности и институтами их защиты. В американских или английских городках заборов нет или они чисто символические. Но в каком-то смысле там да, есть заборы, причем довольно высокие и чрезвычайно прочные — но невидимые, как «силовое поле» в фантастических фильмах. Это в некотором роде и есть силовое поле — государственных и правовых институтов. Например, независимых судов и органов местного самоуправления.
Где этих институтов нет, там возникают заборы из досок, бетонных плит или, на худой конец, сетки «рабица». Где строят больше всего заборов? В фавелах. Потому что там нет прав: ни права собственности, ни личных прав.
Пока такое положение дел сохраняется, будут заборы. Люди хотят безопасности, хотя бы и не настоящей, на уровне ощущения. Это насущная, базовая потребность. Эстетические соображения, рациональные доводы урбанистов — по сравнению с безопасностью все это не имеет никакого значения.
Кроме того, я полагаю, что за этими заборами люди работают — в смысле не торгуют наркотиками, не режут друг друга, а что-то такое строгают, красят, свинчивают, собирают, и мы это потом покупаем. И за заборами, и в гаражах, и в глубине всех этих смутных, непонятного назначения «складских» помещений люди попросту прячутся. От налоговиков, от милиционеров, от санитарной и пожарной инспекций — в общем, от тех, кто рассматривает их в качестве источника ренты.
Симон Кордонский описывает такое «гаражное производство» довольно подробно, объясняя, к примеру, что нет и не было никогда мебельных фабрик N и NN, а есть вот эти люди, работающие в каких-то гаражах за заборами. Они, по всей видимости, и составляют значительную часть тех 15 млн человек, которых потеряла недавно вице-премьер Ольга Голодец: мол, государство не понимает, на что эти 15 млн живут, чем они занимаются и где. А они живут, работают, все у них как положено — только как можно незаметнее.
У них получается. Чтобы их заметить, нужно прилагать большие усилия, потому что за столетия такой жизни наработаны простые, недорогие, но очень эффективные техники ускользания. Вот, скажем, шапка-невидимка, всем известный фольклорный предмет. Забор — это она и есть. Даже лучше — потому что отсутствие может быть и очень заметным. А забор — он всем своим видом говорит, что за ним что-то есть. Но что-то совершенно неважное. Ну, какие-то гаражи, «Копейка» разбитая, доски лежат. Ты, мил человек, проходи, а то до одиннадцати в магазин не успеешь.
Так оно всегда и бывает. Потянешь за что-нибудь — вот, скажем, за оторванную доску забора. Заглянешь — а там социальный капитал сверкает вдали, и с одной стороны — права собственности, а с другой — выборность муниципальных властей; чуть дальше независимые суды виднеются. И непонятно, за что хвататься в первую очередь, — но понятно, что одним городским дизайном с табличками дело не обойдется.
Автор — поэт, историк культуры
Текст подготовила Марина Анциперова
