Цивилизация
Фельдшер Оля летом ездит на работу на скутере. Потому что живет она в деревне Марково, а медпункт (официально он называется ФАП – фельдшерско-акушерский пункт) расположен в деревне Василево, между ними километров пять.
Летом на скутере ездить хорошо, а зимой – невозможно. Зимой ей приходится добираться на работу на автобусе, который везет в школу детей. Плохо, что выезжать приходится в семь утра, но иначе придется идти пешком, а это темно и страшно.
Спрашиваю, чего она боится. Отвечает: зверей. Каких таких зверей, не сразу соображаю я. «Кабанов, волков, – говорит Оля. – Дорога-то заросла, все лесом — мало ли... Однажды вижу – поросячьи следы прямо у деревни, я и рванула, за пятнадцать минут добежала до дома. Хорошо, не догнала: оказывается, кабан-то прямо передо мной шел. Потом охотники его уже в Горках настигли все-таки, застрелили. Ну и съели».
Звери теперь все чаще подходят к жилью: окрестные поля заросли лесом. При колхозе везде работали тракторы, комбайны, потом, при перестройке – лесопилки, шла заготовка дров. Теперь, когда из лесов все дельное выбрано, а техника стоит на приколе, стало тихо и дремуче. Вот и страшно Оле ходить затемно по большаку.
Оля закончила медучилище в Ярославле, вернулась в родную деревню, вышла замуж за своего одноклассника, родила сына.
Зарплата у нее 10 тыс. руб., за эти деньги она делает прививки, проводит профилактику, оказывает неотложную помощь в пяти деревнях.
Если сама не может помочь, вызывает «скорую». «Скорая» из района, за 28 км, так просто не приедет — только после звонка от Оли.
Недавно дорогу из райцентра сделали новую, поэтому и ездит «скорая». А раньше, когда дорога была разбита в хлам, больных везли ей навстречу – чтобы быстрей. На тех машинах, что были в наличии. Поэтому фельдшеру многое приходилось делать самой, в том числе и при серьезных травмах: кому-то пилой палец или ухо отхватит, или под трактор, был случай, затянуло, или с мотоцикла кто навернется. Но, в общем, жизнь в этих местах довольно спокойная. Не то что при колхозе, вспоминает Оля, когда «только успевали вязать с белой горячкой».
В чем причина уменьшения случаев «белочки», не установлено. Скорее всего, просто молодых пьющих мужиков в деревне сейчас мало.
Оля сама семидесятого года рождения, ее ровесников в округе немного осталось, а вот следующие поколения уехали подчистую.
Сама Оля уезжать не хочет. Во-первых, она здесь выросла, все знакомое вокруг. Во-вторых, тут ей кажется безопасней для сына: кругом свои, а в городе опасно и тревожно. Эта недоверчивость к чужим и незнакомым сидит очень глубоко. Обсуждаем с Олей вопрос закатывания на зиму овощей, в чем она большой мастер, и я спрашиваю, а зачем они это делают. И первым делом она называет не соображения экономии (своё дешевле) или гурманства (своё вкуснее), а то, что «своё надежнее, в своем уверена».
Оля – отличная хозяйка, она и корову держала, и кур, и коз, а поросенок у них до сих пор. Маленькой она застала еще времена, когда в погреб снег с весны забивали и там держали и мясо, и огурцы соленые, и грибы в кадушках. Теперь уже все в банки закрывают. И многие старые рецепты перестали использовать. Вот серые щи, например, в их деревне едва ли не одна Оля теперь и заготавливает. Делаются они из зеленых, грубых, не завитых в кочан листьев капусты, которые рубят сечкой, солят и заквашивают. И варят потом со свининой. Вкусно и полезно.
Когда разговариваешь с Олей про быт и огород, то таким покоем веет от ее жизни, что поневоле умилишься, подумаешь, какая-то пастораль, а не будни сельского фельдшера.
Но, если спросить о больных, картина меняется. Так же спокойно и невозмутимо, как про засолы, Оля рассказывает, как несколько дней ходила делать уколы ветерану войны, упавшему с инсультом посредине избы. Жил он с дочкой, уже немолодой женщиной, у нее шизофрения, поэтому она за ним не ухаживала, света в избе у них не было, печь, правда, топила.
Перенести больного на кровать сил не было: несмотря на возраст, ветеран был мужчина крупный. И Оля колола старика прямо на полу, где его и прихватило. Потом в районной больнице нашли социальную койку, и Оля вместе с главой района тащили полупарализованного старика через сугробы к машине. Он все же умер, на местном кладбище над его могилой стоит деревянный крест и табличка – такой-то, ветеран войны. Ни даты смерти, ни даты рождения.
Сейчас у Оли есть пациентка, ей всего 66 лет, но она болеет, ходить уже не может. Живет вдвоем с сыном-алкашом, который за ней не ухаживает, поэтому она, как выражается Оля, лежит в своем же дерьме. Оля вместе с завклубом, которая ей добровольно помогает, потому что «вот такой она человек хороший», ходила больную мыть и жалуется, что запах в комнате стоит тошнотворный: «Одна моет, другая блюет»...
Сын не хочет отдавать мать в приют: на ее пенсию в 6 тыс. руб. ему в местном магазине открыт кредит на еду. Выпивку не дают, но кормиться хватает.
Мне показалось, что и мать, и сын немного того... Ну, говорит Оля, как сказать: они всегда такие были. Психических отклонений на такое количество людей в этой местности вообще довольно много. Возможно, потому, что многие из тех, кто посмелей и поумней, все-таки уезжают. Остаются старые и больные. На Олино попечение. В соседнем селе когда-то была больничка – ее закрыли: есть распоряжение укрупнять социальные учреждения для оптимизации.
Вот и в районной больнице прежде было четыре отделения, 119 коек, теперь осталось всего четырнадцать. Как объяснил мне бывший главврач, в области решили, что областная больница всего в семидесяти километрах, там все специалисты есть — довезёте. И ближайший интернат для престарелых закрыли: он помещался в старом деревянном доме, а после нескольких пожаров вышло распоряжение, чтобы социальные учреждения были в каменных зданиях. Подопечных перевели куда-то в другое место, а персонал из местных жителей остался без работы.
Так что все дальше от дома надо уезжать тем, кому нужна помощь. Есть на Олином участке и социальный работник, но не в деревенских правилах пользоваться его услугами: некоторые не хотят пускать в дом посторонних, опасаются или стесняются.
Если старый и одинокий человек заболел, что же делать? Ходят к нему соседи по очереди, делают только самое необходимое. На наш городской взгляд, отношение к старикам тут довольно суровое. Фельдшер со «скорой», которую я второй раз в течение недели вызывала к моей сильно заболевшей маме, выходя из машины, спросила доброжелательно: «Что, парализовало все-таки бабку?»
Если что случилось с ребенком, то, конечно, все всполошатся, а старики – ну на то и старость. В сущности, дело личное – либо дети к себе в город берут, либо сам как-нибудь выживай. Чужую заботу на себя постоянно брать невозможно, сил не хватит.
Надо сказать, что и к себе тут относятся проще и безжалостней. И это не индивидуальная черта, а общая: жизнь привычно тяжела, к этому притерпелись, закалились, невзгоды не удивляют. Да и смерть тут воспринимается более естественно, что ли. Жил человек, жил — и умер.
Вот зимой встречала в лесу старика Касаткина, он со своей старухой жил на отшибе, в дальней деревне, где зимой, кроме них, никого и не было. Пожаловался, что ноги болят. А жена уже и не встает – так плохо ей, думал, что все уже, отходит. Весной узнала, что жену в марте забрали в больницу, а старик через месяц помер – вышел на двор ульи открыть, там и упал. Нашли его на третий день. Похоронили. Хоронят сейчас часто. Фельдшер Оля вспоминала, что, когда она начала работать, на ее участке проживало 540 человек, теперь только 410.
«Хорошо поработала», – вдруг заключает Оля. И мы смеемся.
