Цивилизация
Самым популярным ответом является, конечно, интеллектуально комфортная теория заговора: пропаганда в СМИ, подкуп отдельных людей и народных масс, ну и весь остальной арсенал действий закулисы разных мастей. В общем, раздолье для исследователей информационных потоков в социальных сетях, когнитивных ошибок и смещений. Сложно представить, что люди изменились за несколько дней, — скорее турбулентная среда обнажила, как под микроскопом, их убеждения и ценности.
За последние 15 лет экономисты стали гораздо лучше работать с культурными нормами — субстанцией, которая долгое время не поддавалась строгому научному анализу. Обычно я запрещаю студентам пользоваться термином «менталитет». Почему в России высокая коррупция? Менталитет такой. Вот Гоголь еще и Салтыков-Щедрин… Почему не приживаются демократические институты? Ну, куда нам без сильной руки… Только недавно мы научились измерять человеческие ценности и убеждения и «очищать» их влияние на нашу жизнь от прочих факторов.
Вопрос о том, сознание определяет бытие или, наоборот, бытие — сознание, оказался гораздо сложнее, чем предполагали экономист Карл Маркс и социолог Макс Вебер, автор книги «Протестантская этика и дух капитализма».
Ценности и убеждения в сложном взаимодействии с политическими и экономическими условиями становятся той печатью истории, которая влияет на наше поведение, формируя новую реальность. «Это у вас психосоматическое», — по выражению героя популярного сериала.
Стандартным способом выявления эффекта культурного наследия на экономическое поведение стали опросы мигрантов. Например, в США эмигрируют люди из разных стран. Значит, можно измерить культурную инерцию, не спутав ее роль с воздействием различающихся в разных странах «обстоятельств времени и места». Дети итальянцев, поляков, китайцев, мексиканцев, скандинавов, родившиеся уже в США, живут в условиях одних законов, общих экономических спадов и подъемов, но при этом демонстрируют различное отношение к системам перераспределения, экономической активности женщин, стратегиям сбережений. Это часть наследства, оставленного им родителями в ходе воспитания.
То есть наши культурные нормы складываются из двух компонентов: того, что привили нам родители на основе их знаний о мире, и того, что мы узнали о нем в ходе социализации и личного жизненного опыта.
Каждое поколение немного обновляет действующую «картину мира» — в зависимости от внешних условий.
Объединение ФРГ и ГДР в одну страну с рыночной экономикой после нескольких десятков лет разлуки служит хорошим примером естественного эксперимента. Альберто Алесина в исследовании «Гуд-бай, Ленин (или нет?)» выяснил, что спустя почти 20 лет после объединения жители восточных областей Германии демонстрируют более высокий спрос на государственное вмешательство и перераспределение по сравнению с западными согражданами. Вот, собственно, и объяснение тех фантомных болей, которые испытывает значительная часть российской молодежи, родившаяся во время и после перестройки, — тоску по Крыму тоже можно передать по наследству.
В целом исследователи сходятся на том, что при изменении внешних условий ценностям и убеждениям для изменений требуется еще около 40–50 лет — время взросления двух новых поколений.
Проблема заключается в том, что культурные нормы тесно связаны с общественными институтами, — именно так они и приобретают экономическое измерение. Ценности и убеждения определяют наши решения, когда мы выступаем в роли избирателей, потребителей, родителей. Если мы воспитываем в детях недоверие к окружающим, то все больше ресурсов общество будет тратить на частную охрану вместо того, чтобы инвестировать в производство, — сколько процентов ВВП сейчас весят неприветливые мужчины из ЧОПов?
Чем сильнее мы верим, что окружены врагами, тем выше вероятность появления лидера-«ястреба», который действительно наживет врагов, что не даст стране пользоваться выгодами от международной торговли.
Вера в неудачи как причина бедности и системы государственного перераспределения, тесные семейные связи и низкая активность женщин на рынке труда — можно приводить много примеров подобных институционально-культурных равновесий.
Вот, например, социологические опросы в России демонстрируют высокое восприятие коррумпированности всех без исключения уровней и ветвей государственной власти и одновременно — готовность отдать государству больше полномочий: регулировать цены, зарплаты, управлять собственностью. Такая законсервированная социальная шизофрения. Низкий уровень доверия друг другу создает спрос на государственное регулирование, которое плодит коррупцию, которая снижает экономический рост и воспроизводит недоверие и нормы патернализма.
Проводить экономические и политические реформы в таких условиях — трудное и неблагодарное дело. Слишком уж крепка иногда хватка истории.
На качество работы бюрократии в разных провинциях Италии влияет опыт независимости городов многовековой давности. Будучи единожды сформированы, нормы гражданской кооперации в северных регионах помогают обеспечивать подотчетность локальных правительств — Луиджи Гуизо с соавторами доказывают это со статистическими данными в руках.
Натан Нунн с помощью сложных эконометрических инструментов обнаружил, что на формирование культуры доверия и кооперации в разных регионах современной Африки до сих пор воздействует географическое распространение колониальной работорговли.
Сегодняшние события в России и на Украине влияют не только на прибыли «Газпрома» и политическое будущее отдельных лидеров — они формируют «картину мира», которая будет влиять на наши решения еще много лет.
Ясно только, что любое проявление агрессии, любая ложь, даже злобные посты в фейсбуке немножко увеличивают количество проблем, которые придется решать нашим внукам. Ответственность и способность беспристрастно воспринимать и оценивать информацию — вот что нужно от каждого из нас.
В общем, «работа предстоит мелкая — хуже вышивания», как писал Евгений Шварц в финале пьесы «Убить дракона».
Автор — научный сотрудник ЭФ МГУ, соавтор учебника по институциональной экономике под редакцией А.А. Аузана
