Цивилизация
Очередную, 93-ю годовщину Октябрьской революции праздновать будут только немногочисленные приверженцы коммунистических идей. Но, по большому счету, и по сей день отрекшаяся от Красного Октября страна живет большевистским укладом. Речь не об идеях и символах, а о вещах материальных – за 20 посткоммунистических лет так и не была проведена реституция прав на имущество, национализированное после революции. И всерьез пересмотреть это положение дел пока рискнула только церковь.
Земли – крестьянам
Как ни относиться к настойчивым попыткам церкви получить от государства большое количество недвижимости, приходится признать, что иерархи добились в этом деле немалых успехов и почти достигли искомой цели. Сейчас закон о «церковной реституции», а если быть точным, о передаче религиозным организациям имущества религиозного назначения, находится на рассмотрении Госдумы и уже принят в первом чтении.
Основное лоббистское достижение церкви заключается в том, что ей удалось убедить государство признать за ней право собственности по принципу исторической принадлежности имущества.
Ранее государственное имущество распределялось по другим принципам. Например, квартиры в собственность получили те, кто в них был прописан, – т. е. пользователи жилья. Теперь же религиозным организациям вернут недвижимость, которая им принадлежала до национализации советского времени. При этом не важно, пользуются ли они ей сейчас или нет.
Хотя принцип исторической принадлежности ограничен другим принципом – функциональным (отдается не все имущество, а лишь прямо или косвенно связанное с религией), его признание государством трудно недооценить. Фактически власть впервые возвращает собственность преемникам его дореволюционных владельцев.
Какими средствами Русская православная церковь (известно, что именно она является локомотивом и главным бенефициаром «церковной реституции») сумела добиться для себя такой привилегии – вопрос отдельный. В любом случае одной лишь идеологической близостью церкви к власти «реституцию» не объяснить. Она не была бы возможной вообще, если бы РПЦ не считала себя преемницей дореволюционной Православной российской церкви. Именно сознание, что та церковь и церковь современная – одно и то же, позволяет иерархам претендовать на церковное имущество. Как бы они ни обосновывали свои притязания (кажется, официально принято именовать их «восстановлением исторической справедливости»), они сводятся к простой формуле: «Верните то, что нам принадлежало!»
Глядя на успехи церкви в деле возврата отобранной большевиками собственности, невольно удивляешься, почему никто не следует ее примеру.
Критики законопроекта только пугают, что после «церковной реституции» придется отдавать бывшим владельцам (точнее, их потомкам) «дворцы» и «усадьбы». Но очереди потомков, требующих от государства вернуть им «дворцы», что-то не видно.
Отчасти привилегированное положение церкви уникально. У нее есть реальное преемство со своим дореволюционным предшественником — и на иерархическом уровне, и в самосознании. Собственно, церковь в СССР никогда не переставала существовать, несмотря на огромные усилия компартии и репрессивных органов. Что немаловажно, общество и государство сейчас признают за РПЦ особый статус традиционной национальной институции, связующей нынешнюю Россию с прошлыми эпохами.
Кроме церкви, ни одна сколько-нибудь значимая общественная группа или учреждение не ассоциируют себя с дореволюционной Россией (государственные институты не в счет). Иное трудно было бы себе представить: социальная структура старой России была разрушена еще в первые советские десятилетия. Даже самый многочисленный класс собственников недвижимости — крестьянство — за годы советской власти значительно сократился и деградировал. Современные выходцы из крестьянского сословия утратили самосознание предков и большей частью никак не ассоциируют себя с сельским трудом. Как следствие, не осталось и коллективной памяти о земле, когда-то принадлежавшей дедам и прадедам и затем отобранной советской властью.
Напротив, распространено представление о том, что реституция выгодна только бывшим аристократам и богачам, которые получат назад свои дворцы и усадьбы. Этот стереотип восходит к одному из излюбленных мифов советской пропаганды, согласно которому большевики освободили трудовой народ от власти помещиков и капиталистов. Впрочем, он далек от реальности: вкупе с «властью помещиков и капиталистов» трудовой народ, в большинстве своем крестьяне, был «освобожден» от прав собственности на землю (частную или общинную). И если до коллективизации за крестьянами сохранялось право личного пользования своими наделами, то затем отобрали и их. Таким образом, по реституции землю получили бы очень многие люди, большинство населения. Конечно, крестьянская земля – это не дворец. Многие современные потомки сельских обывателей ее бы и даром не взяли. С другой стороны, многое зависит от того, где эта земля теперь находится. Если, например, в каком-нибудь Одинцовском районе Подмосковья, то она сейчас была бы поценнее иных дворцов...
Распродажа краденого
Отсутствие спроса на реституцию объясняется не только утратой родовой памяти и советскими стереотипами. Не менее значительный фактор – имущественная политика российской власти. В отличие от большинства восточноевропейских стран, российское правительство изначально отказалось от восстановления прав на национализированное имущество в какой бы то ни было форме.
В ходе реформ 90-х годов власть избрала единственный способ демонтажа советской государственной собственности — приватизацию. Вместо возврата достояния предков народу была предложена бесплатная раздача различных благ — как мнимых (ваучеры), так и вполне реальных (приватизированные квартиры и земельные участки).
В результате приватизации в России появились сотни тысяч добросовестных приобретателей имущества, в свое время национализированного советской властью, — от квартир до фабрик. Они кровно заинтересованы в том, чтобы их собственность никто не оспаривал.
С точки зрения бывших собственников приватизация национализированного большевиками имущества – величайшая несправедливость. Выходит, что государство сначала ограбило одних людей — принудительно и безвозмездно отобрало у них землю, дома и предприятия. Затем, по прошествии 70 лет, оно решило отдать или продать все это совсем другим людям. По сути, это распродажа краденого.
Можно сказать, что наследники ограбленных советской властью собственников находятся в том же положении, что и жертвы рейдерских захватов и мошеннических строительных схем: и те и другие не могут вернуть свое имущество, отобранное у них против воли.
На это можно возразить, что реституция означает возврат к имущественным отношениям к моменту национализации — то есть к 1917 году. Насколько справедливы они? Если земельный вопрос, как принято считать, стал одной из главных причин революции, вправе ли мы «отыгрывать назад» и, быть может, возрождать ту межсословную рознь, которая, в конечном счете, и погубила старую Россию?
Но и современную приватизацию большинство наших сограждан отнюдь не одобряют. Напротив, идея пересмотра итогов приватизации очень популярна. Более того, сами новоиспеченные владельцы бывшего госимущества лишены уверенности в том, что они полноправные собственники и их права надежно защищены. Сомнительные с точки зрения закона методы приватизации, отсутствие общественной поддержки новой системы собственности вкупе с коррумпированными правоохранительными органами создали плодородную почву для рейдерства.
Получается замкнутый круг: сначала советское государство отобрало у народа частную собственность, затем, отбросив коммунистическую идеологию, эту собственность вернуло – но не тем, у кого отобрало, и так, что почти все остались недовольны.
А теперь новые собственники дрожат над своими владениями: боятся нового передела собственности или нападения рейдеров, от которых их никто не сможет защитить.
Возвращение к корням
С этой точки зрения реституция оказывается спасительным выходом из порочного круга несправедливых и часто насильственных перераспределений собственности. При этом проблема дореволюционного имущественного неравенства снимается сама собой. Дело в том, что за годы советской власти традиционные сословия сильно перемешались. Один и тот же человек может быть потомком, с одной стороны, батрака, с другой же – купца или дворянина. Поэтому распределение материального богатства по реституции будет значительно более равномерным, чем до революции. С другой стороны, в результате смены трех-четырех поколений на каждый объект недвижимости сейчас смогут претендовать едва ли не десятки наследников. Им придется потратить немало сил на раздел наследства и выяснение отношений между собой.
Надо признать, что теперь, после 20 лет реформ, любая реституция дореволюционных имущественных прав неизбежно столкнется с современной системой прав собственности на недвижимость, построенной на приватизации.
Отбирать у новых собственников их имущество, подлежащее реституции, было бы едва ли справедливо. Средства примирить старых и новых собственников теоретически есть, в Восточной Европе они не без успеха опробованы на практике. Восстановление права собственности необязательно означает немедленное выдворение новых владельцев недвижимости. Например, владельцы квартир, возвращаемых прежним собственникам, могут в течение определенного срока в них жить, платя при этом символические суммы или не платя ничего. Если же новый собственник получил имущество не бесплатно, а за деньги, то оно может быть ему оставлено. При этом старые собственники вправе претендовать на государственные компенсации из сумм, полученных от приватизации их имения.
Впрочем, подобные меры едва ли смогут устроить всех. Даже самая аккуратная и осторожная реституция прав на уже приватизированное имущество, вероятно, столкнется с массовым противодействием и потребует гигантской политической воли.
Ту недвижимость, которая до сих пор находится в государственной собственности, вернуть наследникам бывших владельцев гораздо проще. Правда, процесс ее приватизации не прекращается, и чем дальше откладывается решение вопроса о реституции, тем меньше шансов у потомков собственников что-то получить назад.
Все перечисленные проблемы возвращают нас к вопросу о том, кому вообще нужна реституция дореволюционной собственности. Ответ на этот вопрос, видимо, лежит вне сферы чисто экономических интересов. Ведь на быструю и легкую материальную выгоду могут рассчитывать очень немногие. Даже потомкам обитателей дворцов, прежде чем насладиться роскошной жизнью в них, придется, как минимум, найти деньги на дорогостоящий ремонт и договориться между собой о разделе наследства.
Кажется, мотивы тех, кто все же пытался бороться за возврат национализированной недвижимости или хотя бы думал об этом, лежат в сфере идеальных интересов. Естественное человеческое чувство – тяга к корням, к могилам предков, благоговение перед прошлым своей семьи – приводит многих на родное пепелище, будь то дворянская усадьба, крестьянский или казацкий хутор, городской дом.
Переживания, которые испытываешь при виде родового гнезда, разоренного, заброшенного или занятого чужими людьми, несравнимы ни с чем. Это и горечь, и ностальгия, и острое чувство родного, своего — малой родины. Пересилит ли любовь к ней все материальные расчеты, зависит от каждого конкретного человека. Одни не найдут в себе решимости оставить свой новый дом, работу, сменить среду обитания. Другие же пойдут на этот шаг.
Почему бы власти не помочь этим немногочисленным энтузиастам, которые всего лишь хотят вернуться в родной дом? Если он еще не приватизирован, цена его возврата будет сравнительно невелика. Максимум, придется найти новое помещение для занимающих его учреждений. Зато старые хозяева вдохнут новую жизнь в родные стены и, быть может, хотя бы немного улучшат ту печальную атмосферу безысходности, в которой пребывает сейчас, за немногими исключениями, российская провинция. Те же дворянские усадьбы до сих пор почти все стоят в полуразрушенном состоянии. Если государство восстановит права потомков их собственников, быть может, некоторые их них возродятся вновь?
Можно посмотреть на проблему шире. Проезжая по центральным областям, многие видели давно не паханные поля, зарастающие сором и молодым лесом. Чьи они? Кто их хозяин? Кому бы они ни принадлежали юридически, очевидно, что настоящего хозяина у них нет.
Вид заброшенных промзон, обезлюдевших кварталов провинциальных городов, мертвых деревень — то есть всего того, что за МКАДом встречаешь на каждом шагу, – ставит нас перед очевидностью:
многочисленные материальные блага, то достояние, которое огромным трудом создавали наши предки, оказалось сейчас никому не нужным. Получается, что приватизация сделала человека собственником лишь по имени, но не по духу: у него нет того рачительного отношения к своему имуществу, которое по справедливости можно ожидать от добросовестного хозяина.
Пока собственность приносит легкие деньги, из нее выкачивают все соки, затем — бросают.
В ответственном, основательном обращении с материальными благами заключается нравственный вызов для всех наших сограждан. Реституция собственности могла бы помочь воспитанию подлинных хозяев из испорченных советскими колхозными порядками людей.
Но никакая реституция невозможна без памяти о предках, без ответа на вопросы о том, кто мы, откуда мы происходим. Реституция и память взаимосвязаны. Возможность получить собственность предков у многих вызовет интерес к истории своего рода. А знание корней, любовь и уважение к родным, их жизни и трудам дадут человеку моральное основание, чтобы требовать от государства восстановления его прав на достояние предшествующих поколений. И надо признать, что в подобном отношении к своему прошлому как раз церковь дает нам хороший пример.
