Цивилизация
Пятая часть статьи Владимира Мау «Логика российской модернизации» посвящена опасностям долгосрочного экономического прогнозирования и китайской модели развития.
4. Сила и слабость экономических прогнозов
Советская экономическая наука сформировала богатые традиции экономического планирования и прогнозирования. Богатые, хотя и не очень успешные, поскольку советские планы выполнялись лишь потому, что они корректировались и подгонялись под получаемые результаты. На самом же деле ни одна из двенадцати пятилеток так и не была полностью выполнена. Однако эти планы играли немалую роль в решении задач социально-экономической стратегии.
В условиях кризисных 90-х интерес к долгосрочному планированию естественным образом отпал, поскольку на повестке дня были прежде всего вопросы текущего выживания страны. И столь же естественно, что при достижении политической стабильности политическая и интеллектуальная элита России вновь стали интересоваться долгосрочными перспективами.
Наиболее четко этот вопрос был обозначен в идее В. Путина 1999–2000 годов разработать стратегическую программу на десятилетний период. Практически одновременно несколько коллективов профессиональных экономистов и менеджеров задались целью разработать исследования долгосрочных тенденций развития общества. Правительство стало принимать трехлетние среднесрочные программы развития страны и своей деятельности. В последнее время на повестку дня встал вопрос о разработке проекта трехлетнего бюджета, коррелируемого с соответствующими прогнозом и среднесрочной программой.
Усиление интереса к планово-прогнозной деятельности понятно. Макроэкономическая и политическая стабилизация, набор экономикой определенной инерционности делают такого рода деятельность в принципе возможной. А выдвижение на передний план стратегических проблем развития страны обусловливает повышенный интерес к этой тематике.
Однако общественность идет еще дальше. Все большее число предпринимателей и ученых обращаются к правительству с настоятельным требованием определиться в своих отраслевых и иных приоритетах. В правительстве все чаще появляются прогнозы, рассчитывающие динамику роста российской экономики с десятыми долями процента на десятилетнюю перспективу. И наконец, в программных документах 2004 года появился новый термин — «индикативный (или целевой) прогноз», который трудно интерпретировать иначе как шаг на пути к возрождению полноценного государственного плана.
Здесь уже речь идет не просто о прогнозе, а о формировании специфических групп интересов, рассчитывающих получить дивиденды от планово-прогнозной деятельности.
Признавая объективную обоснованность такого рода разработок в современной России, я не могу не поделиться некоторыми соображениями, близкими к предостережениям. Их игнорирование может привести к тому, что стратегические исследования могут принять в лучшем случае карикатурный характер.
Менее всего имеет смысл затевать абстрактный спор о том, хорошим инструментом является государственный план или плохим. Ответ на него должен быть привязан к конкретным условиям данного времени. А наше время, как было показано выше, отличается крайне низкими возможностями социально-экономического прогнозирования. Причем проблема эта связана не с качеством исследователей или инструментария планирования, а с характером технологической базы (производительных сил) постиндустриального общества.
Выше мы уже отмечали, что фундаментальной чертой современных социально-экономических процессов является резкое повышение уровня неопределенности, возможность возникновения принципиально новых ресурсов и возможностей. Если угодно, вариантность «поворотов судьбы» (технологической, социальной) сегодня резко возрастает. Всякое же прогнозирование вольно или невольно навязывает существующие логику и тренды, следуя за которыми можно упустить реальные возможности стратегических прорывов.
Достаточно помнить хрестоматийный пример, как, стремясь превзойти Запад по выплавке чугуна, стали, производства тракторов, танков и цемента, советские вожди задавили (разумеется, руководствуясь стратегическими соображениями индустриального мира) информационные технологии, биотехнологии и все, что относится к миру постиндустриальному.
Впрочем, снижение определенности — это черта, характерная не только для современного мира. Так всегда бывало в истории, особенно в периоды смены модели, научно-технической парадигмы общественного развития. Приведу один очень характерный пример.
Для начала — цитата: «Крестьяне здесь так ленивы и медлительны, что они не утруждают себя сеять больше зерна, чем это необходимо для их собственного пропитания. Они предпочитают даже не обрабатывать землю, а оставлять ее под пастбища, на которых пасется огромное количество овец». Если прочитать первую половину этой фразы, то создается впечатления, что принадлежит она какому-то иностранцу, пишущему о пресловутой лености русского крестьянина. Казалось бы, теперь надо порассуждать о непродуктивности культурных традиций православия и важности их изменения как основы стратегического плана.
Однако все не так просто. Цитата принадлежит итальянцу, путешествовавшему по Англии в самом конце XV столетия. Итальянские государства тогда были самыми развитыми в Европе, а Англия, только что выходящая из «войны роз», одной из самых бедных. И консультант из развитой страны предлагает вполне естественную с точки зрения его опыта оценку ситуации. Мол, крестьяне недостаточно трудолюбивы, трудовая этика хромает. А главное, структура производства сугубо неэффективна: гораздо выгоднее сеять серно, чем пасти овец. Казалось бы, исходя из «мирового опыта», надо разработать стратегический план замещения овцеводства хлебопашеством. Но ведь сейчас, с высоты прошедших веков, мы знаем: именно то, что итальянский путешественник считал источником застоя, позднее оказалось главным фактором начала небывалого роста, начала промышленной революции и превращения Великобритании в ведущую мировую державу.
И это очень важно. При всем обилии наших знаний, нельзя не признать известной правоты и агностицизма. Мы не знаем и принципиально не можем знать, какой наш порок или какая наша добродетель окажется источником прорыва в будущем или приведут к погибели. Более того, мы далеко не всегда можем знать, какой кризис послужит во вред, а какой во благо.
Все это требует существенного переосмысления своей роли экономистами, с одной стороны, и государством (то есть политиками) — с другой.
Экономисты должны признать принципиальную ограниченность своих прогностических способностей и отказаться от «опасной самонадеянности» предложения рецептов экономического чуда.
В исходном пункте экономической политики любой успешной страны, осуществлявшей прорыв, никто точно не знал, к каким результатам она приведет в долгосрочной перспективе. И лишь по прошествии значительного времени можно было делать выводы об успехе или неудаче проводимых мероприятий. Иными словами, лучшими специалистами по «экономическим чудесам» являются экономические историки будущего. Если в прошлую эпоху экономическое чудо было феноменом не столько экономического прогноза, сколько экономической истории, то тем более это справедливо для современного общества.
Это должно признать и государство. Как только экономический прогресс перестал базироваться на угле, стали, танках и ракетах, государство продемонстрировало крайне ограниченные возможности видения приоритетов. Отношение советской власти к генетике и кибернетике является лишь наиболее диким проявлением этой ограниченности.
Вот почему с предельной осторожностью надо относиться сейчас к разного рода предложениям о выработке и реализации некоторой промышленной политики. Естественно, если под промышленной политикой понимать формирование благоприятного предпринимательского климата, развитие человеческого капитала, обеспечение экономической и политической стабильности, включая укрепление правоохранительной системы, то против этого никто не может возражать. Однако термин «промышленная политика» имеет исторически обусловленное содержание. При его упоминании обычно имеют в виду действия властей по определению отраслевых приоритетов, «назначению победителей», которые в качестве должны получать политическую и финансовую поддержку. Идти по этому пути, зажать современную динамику официальным прогнозом, строить ради этого государственные планы было бы сегодня крайне опасно.
Предприниматели, требующие определиться с долгосрочными отраслевыми приоритетами, в лучшем случае хотят снять с сея груз ответственности за принятие долгосрочных хозяйственных решений. Они небезосновательно полагают, что выделение приоритетов будет сопровождаться выделением бюджетных средств, и от этого живительного источника можно будет получить неплохие дивиденды.
Деньги сегодня, в процессе дележа бюджета на приоритетные статьи развития, для такого рода бизнеса гораздо важнее, чем возможность получать высокие доходы от правильно оцененной экономической тенденции будущего.
Понятна и мотивация политиков, роль которых в подобной плановой системе существенно возрастает, поскольку им в руки попадает мощный перераспределительный рычаг. Если же в будущем сегодняшние решения и приоритеты окажутся ошибочными, то отвечать за это придется политикам и предпринимателям следующего поколения, а расплачиваться — всему обществу.
Да и в методологическом плане наша прогностическая деятельность сегодня оставляет желать много лучшего. Наши современные прогнозы основываются преимущественно на оценке двух параметров — объема частных инвестиций и уровня цен на нефть. Между тем такой подход может больше ввести в заблуждение, чем помочь найти правильное решение.
Во-первых, весь опыт свидетельствует о принципиальной непрогнозируемости цен на энергоресурсы, и всякая основанная на этом стратегия обрекает страну на тяжелое поражение. Чем дольше держатся высокие цены на нефть, тем более энергично звучат заверения о том, что теперь это навсегда. Это очень опасное основание для прогноза, поскольку в долгосрочном плане, в силу технологических сдвигов, цены на энергоресурсы имеют тенденцию к снижению. К этому сектору как ни к какому другому применимо первое правило экономического прогнозирования: строгий, научно обоснованный прогноз отличается от гадания на кофейной гуще тем, что последний иногда сбывается. Подобные вещи хорошо «предсказываются назад», когда находятся очень убедительные аргументы, почему данное событие произошло.
Во-вторых, будущее нашей экономики в гораздо большей степени зависит от состояния ее политических и правовых институтов, от способности стимулировать предпринимательскую активность, нежели от узкоэкономических параметров. Влияние институционального строительства на рост плохо прогнозируемо — вряд ли кто-то может точно спрогнозировать, через какой промежуток времени и в какой мере улучшение судебной системы, административная реформа или совершенствование образования приведут к экономическому росту. Однако несомненно, что институциональные факторы, раз обретенные, будут иметь гораздо более устойчивое и мощное воздействие на рост, нежели цены на нефть или бюджетные вливания.
Наконец, в-третьих, реальная работа по прогнозированию осуществляется не в безвоздушном пространстве. Существует проблема: сегодняшние финансово состоятельные сектора, как правило, не являются самыми перспективными, у последних объективно еще не может быть достаточно финансовых ресурсов. Вот почему при официальной декларации власти своей готовности определиться с приоритетами можно с высокой степенью вероятности предполагать, что билет в ложу «приоритетных» приобретут не самые прогрессивные, а наиболее богатые сектора экономики. Фактически это уже происходит: при разработке отраслевых программ в рамках среднесрочной программы основное внимание уделялось инвестиционным проектам в топливно-энергетическом сектора, поскольку эти предприятия более всего готовы к расширению деятельности и вложения в них будут способствовать в краткосрочной перспективе поддержания искомых для удвоения ВВП темпов роста. Эффективность же этих вложений остается, естественно, под большим вопросом.
Сказанное не следует понимать как абсолютное отрицание работ, посвященных народнохозяйственному прогнозированию. Эти работы предельно важны, если они осуществляются в адекватной организационной форме.
Опасно, если стратегические исследования и их итоговые документы приобретут характер государственных. Гораздо эффективнее, если стратегические исследования, требующие вневедомственного подхода, будут вести коллективы, не имеющие четко выраженных ведомственных интересов.
И материалы будут более интересные, да и дешевле это обойдется. А при необходимости использования чего-то монументального можно вспомнить и о Всемирном банке, где действительно сосредоточены весьма квалифицированные экономисты, чьи исследования и рекомендации, когда они не увязаны с предоставлением кредитов, полезнее самих денег.
Словом, долгосрочными прогнозами должны в первую очередь заниматься исследовательские и общественные организации, предлагая государству и обществу свои разработки для принятия политических решений. Именно так была поставлена работа в 2000 году и поэтому тогда были достигнуты убедительные результаты, которые до сих пор кладутся в основу среднесрочных правительственных программ.
5. Опыт Китая для современной России
С проблемой характера политического режима тесно связаны и рекомендации активнее использовать опыт КНР для решения задач экономического и структурного обновления России. Китай действительно демонстрирует чудеса экономического роста на протяжении последних полутора десятилетий. Однако вопрос об уместности использования китайской модели модернизации требует гораздо более тонкого сравнения, чем простая констатация успехов одной страны и трудностей другой.
Можно привести ряд аргументов как экономического, так и социально-политического характера о причинах неуместности китайского опыта в современной России, да и в позднем СССР.
Политическая невозможность использования китайского опыта в посткоммунистической России достаточно очевидна. Фундаментальной политической характеристикой этого опыта является наличие тоталитарного режима, способного через партийную вертикаль и органы госбезопасности осуществлять всеобъемлющий контроль за всеми ситуацией в стране. Либеральные реформы были начаты в России на рубеже 1991–1992 годов в отсутствие не то что сильного государства, а государства как такового: СССР уже не было, а российский суверенитет существовал только на бумаге.
Социально-экономическая структура китайского общества близка к советскому, однако не 80-х годов, а периода нэпа. Соотношение городского и сельского населения, структура ВНП и занятости, уровень грамотности, система социального обеспечения населения и, соответственно, корреспонидирующая со всем этим среднедушевой ВНП и бюджетная нагрузка на экономику (доля бюджета в ВНП) в СССР 1920–1930-х годов и в КНР 1980–1990-х годов в значительной мере совпадают (см. таблицу 3). Не вдаваясь здесь в более подробное рассмотрение этого вопроса, отметим лишь, что китайская трансформация является свидетельством в пользу принципиальной возможности «мягкой» индустриализации нэповской России. В лучшем случае китайский опыт сложит лишь подтверждением обоснованности экономической программы развития нэпа Н. Бухарина в его полемике с И. Сталиным. (Движение по пути постепенной индустриализации, через развитие крестьянских хозяйств, легкой и пищевой промышленности в советской истории связано с именем Н. Бухарина, выдвинувшего в связи с индустриализацией лозунг «Обогащайтесь!». Точнее, воспользовавшегося лозунгом, выдвинутым примерно на сто лет раньше Ф.Гизо. Предложенная Бухариным модель индустриализации была заклеймена Сталиным как «правый уклон», а ее приверженцы поплатились жизнью. На протяжении последующих десятилетий вопрос о жизнеспособности бухаринской модели, о ее совместимости с коммунистическим тоталитаризмом являлся предметом теоретических дискуссий. Китай продемонстрировал, что эта модель является реальной, практической альтернативой. Правда, здесь следует особо оговориться, что речь идет о принципиальной экономической возможности такого развития, но не о его политической реализуемости в конкретных советских условиях 1920–1930-х годов.)
См.: Maddison A. Monitoring the World Economy 1820-1992. Paris: OECD, 1995; Bairoch P. Cities and Economic Development: From the Dawn of History to the Present. Chicago, 1988; Mitchell B.R. International Historical Statistics, Europe 1750-1993. London: Macmillan, 1998; Гайдар Е.Т. Долгое время: Россия в мире. М.: Дело, 2005. С. 306.
<1>Иными словами, три взаимосвязанных условия являются важными для реализуации китайской модели ускоренного экономического развития. Во-первых, невысокий уровень экономического развития, выражающийся в наличии значительного количества невовлеченных в эффективное производство трудовых ресурсов (аграрное перенаселение). Во-вторых, низкий уровень социального развития, когда государство не имеет характерного для развитого общества уровня социальных обязательств. (Например, если в КНР социальным страхованием и пенсионным обеспечением охвачено не более 20% населения, то в СССР оно распространялось на все население.) В-третьих, низкий культурно-образовательный уровень, когда требование демократизации еще не является одним из ключевых среди значительной массы населения.
Все эти факторы налицо в КНР и всех их не было в Советском Союзе 1980-х годов. Поэтому те, кто выражает сожаление, что СССР не пошел по пути Дэн Сяопина или рекомендует России учиться у Китая, должны согласиться со следующими предпосылками этого развития. Прежде всего, правительству следует отказаться от социальных обязательств и перестать платить большую часть пенсий и социальных пособий. Правительству следует также сократить уровень предоставления бесплатных услуг в области здравоохранения и образования. И наконец, довести уровень бюджетной нагрузки в ВВП с нынешних 36-40 процентов до примерно процентов 20-25.
Аналогично и с уровнем демократизации. Советское общество 1980-х годов было уже достаточно зрелым и образованным, а страна относительно открытой для знакомства с западным образом жизни, чтобы реформаторские инициативы партийного руководства воспринимались бы населением без соответствующих политических подвижек. После неудачного опыта 1960-х годов (отказ от начатых экономических реформ и подавление реформ в Чехословакии) никто бы не поверил в серьезность намерений партийных лидеров, а реформаторская риторика воспринималась как попытка спецслужб проверить благонадежность граждан. Лишь готовность к политическим изменениям могла подтолкнуть экономические реформы.
Наконец, существует еще одна иллюзия относительно характера экономического роста Китая. Вот уже на протяжении ряда лет эта страна занимает лидирующие в мире позиции по притоку иностранных инвестиций. В сознании многих исследователей китайские реформы однозначно связаны с инвестиционным бумом, и в результате создается впечатление, что реформы и инвестиции все эти годы идут параллельно. Однако статистика позволяет уточнить этот вывод. Как известно, реформы в Китае начались в 1978 году, а вот иностранные инвестиции бурно потекли в страну лишь в 1992-м. Иными словами, потребовалось тринадцать лет реформ и политической стабильности, чтобы инвесторы поверили в страну. Подчеркиваю, что это был период не только реформ, но и политической стабильности.
Автор — ректор Академии народного хозяйства.
