Психотип истерической нации

В торжественной речи по поводу открытия у стен Кремля памятника Владимиру российский президент отметил, что «сегодня наш долг — вместе противостоять современным вызовам и угрозам, опираясь на духовные заветы, на бесценные традиции единства и согласия». Поскольку подобные мысли постепенно, но уверенно внедряются в сознание большинства наших граждан, стоит задуматься над тем, какие последствия может иметь смена ментальной парадигмы и в каком направлении движется страна, в которой такие слова главы государства слышны все чаще.

Отношение к миру — основная характеристика того или иного общества в наше время.

Водораздел между успешными народами и неудачниками определяется ответом на вопрос о том, чего в современном глобальном сообществе они видят больше: угроз или надежд, опасностей или возможностей. Слабые и несовременные нации выбирают первый ответ, сильные и модернизировавшиеся — второй.

Нередко отношение к миру начинает изменяться под влиянием тех или иных обстоятельств, реальных и воображаемых, или под давлением пропаганды — и страны меняются вследствие этого ментального сдвига.

В 1992 году Дэн Сяопин открыл южные районы Китая для иностранных инвесторов, в которых за десятилетие до этого видели бы врагов. Результат известен: за четверть века уровень жизни на прибрежных территориях вырос почти в двадцать раз. Не испугавшийся конкуренции с, казалось бы, намного более мощными экономиками, Китай превратился в самого крупного производителя промышленной продукции в мире и лидирующего глобального экспортера.

В значительной мере это было достигнуто за счет иностранных инвестиций и технологий, а своим самым большим на земле золотовалютным резервам страна обязана прежде всего экономической открытости. Конечно, в Китае принимают в расчет внешние угрозы, но логика сильной страны не позволяет и не позволит говорить о них как о главном факторе, определяющем направление развития общества и государства.

В 1999 году Уго Чавес пришел к власти в Венесуэле на волне риторики о том, что стране угрожает вмешательство со стороны Соединенных Штатов и других противников ее свободного и независимого развития. Боливарианская Республика поставила своей главной целью защиту «завоеваний народа» от потенциальных угроз.

По мере того как паранойя становилась сильнее, список угроз расширялся. Появились пятая колонна, предприниматели-спекулянты, саботажники и вредители.

Однако дела шли все хуже, хозяйственные проблемы нарастали. Сегодня в стране по-прежнему популярны идеи борьбы с мировым империализмом, но масштаб сложностей, тотальный дефицит, самая высокая в мире инфляция и «война всех против всех» приведут, скорее всего, к тому, что нация в будущем вернется к нормальности, чего «мировой империализм» даже и не заметит, так как занят больше собой, чем группкой сумасшедших.

Отношение к миру как к источнику возможностей указывает на силу государства и жизнеспособность объединяемого им общества. Соединенные Штаты — и появление Трампа в Белом доме тут немногое изменит — являются мировым лидером именно потому, что охотно признают глобальность современного мира и не противостоят ей даже тогда, когда это кажется довольно опасным.

Америка не вводила протекционистских мер в отношении азиатских стран после кризиса 1997 года, хотя их подешевевшие валюты резко увеличили дефицит ее внешней торговли и уничтожили более полумиллиона рабочих мест в промышленности. Америка не ограничивает в той мере, в какой могла бы, иммиграцию, понимая, что новые граждане в конечном счете являются ее будущим. Пусть и не без проблем, но она принимает и расширение субъектности прав — от гражданских прав негров в 1960-е годы до прав сексуальных меньшинств на личную жизнь в 2000-е.

В каждом новом «зигзаге истории» успешные народы видят поводы измениться так, чтобы стать еще более успешными.

Отношение к миру как к совокупности вызовов говорит о слабости государства, дезориентированности его населения и убогости политической элиты. Почему мы апеллируем к тому же православию как источнику единства и силы нации, если в стране, давно обошедшей нас по ВВП, но при этом в разы «отстающей» по распространенности СПИДа (я имею в виду Южную Корею), большинство граждан официально объявляют себя атеистами, что, однако, не мешает ни развитию, ни утверждению базовых нравственных норм?

Почему в США губернатором крупнейшего штата на протяжении десяти лет был человек, обладавший также и австрийским паспортом, а в России от государственной службы отстраняются даже те, кто имеет временный вид на жительство за рубежом?

Почему в Европе средством ускорения экономического роста считается активное уничтожение всех и всяческих границ между государствами и борьба с монополизмом крупных корпораций, а мы уповаем на умножение таможенных барьеров, «импортозамещение» и укрепление позиций «национальных чемпионов»?

Ответ на этот вопрос, на мой взгляд, прост:

сознание российского правящего класса, несмотря на его показушную «европейскость», остается глубоко провинциальным.

Мы боимся внешнего мира, потому что понимаем: он создал цивилизацию, которую мы подпитываем нефтью и газом, получая от нее большую часть товаров, которые сами не в состоянии массово и качественно производить. Мы хорошо осознаем, что нашей экономике и нашему обществу не выдержать конкуренции с ведущими глобальными игроками и не противопоставить социальные модели более успешным нациям.

С каждым годом и поколением возможность сменить парадигму сокращается — прежде всего потому, что разрыв в благосостоянии, технологическом развитии и ментальной приспособленности к нашей местечковости растет.

Отсюда и возникает ужесточающая риторика автаркичности, сама по себе достаточная для провоцирования новых волн регресса.

Огражденность от внешнего мира — и это прекрасно видно в последние годы — рождает совершенно особый психотип истерической нации. Возможно, пресловутое «импортозамещение» и добавляет процент или полтора к экономическому росту, но оно приучает людей к делению всего (даже продуктов) на «свои» и «чужие», обедняет выбор и наращивает конфронтационность сознания.

В современном мире, где экономические ограничения становятся несущественными, человек тем более приспособлен к социализации, чем меньше он встречает на своем пути препон и границ. Пятьдесят сортов сыра должны лежать в магазине не для того, чтобы люди не умерли с голода, а для того, чтобы они, с одной стороны, чувствовали себя включенными в глобальное сообщество и не боялись его, и с другой — чтобы не ощущали скованными любыми противоестественными лимитами,

ведь чем больше человек ограничен в выборе, тем более в нем проявляются истеричность, агрессивность и жестокость.

Чем больше устанавливается материальных или нормативных ограничений, тем сильнее потребность в компенсаторных чувствах исключительности и особости, тем больше людям требуются мифы, заменяющие реальную жизнь.

Собственно говоря, именно созданием этого эрзаца нормального существования и занимается сегодня российская власть. Пока в Великобритании студенты требуют убрать статуи жестоких генералов типа Сесила Родса, запятнавших себя в колониальных войнах расправами над мирными жителями, мы воздвигаем памятники убийцам наших соотечественников типа Ивана Грозного и Иосифа Сталина.

Если большинство развитых стран расширяют права граждан, каким бы опасным это порой ни казалось и какие бы истерики ретроградов ни вызывало, мы стремимся ограничить все, что только возможно. Если каждая новая успешная развивающаяся страна раз за разом доказывает преимущества либеральной открытой экономики, мы по-прежнему стремимся держаться канонов автаркии и собственного пути.

Бороться с угрозами, разумеется, можно долго, а поддерживать в народе уверенность в их наличии часто удается практически бесконечно.

Проблем в связи с этим возникает, однако, несколько.

Во-первых, можно отрицать существование одних вызовов, гипертрофированно концентрируясь на других, например бороться насаждением православия с упадком морали, но вообще не обращать внимания на распространение той же эпидемии СПИДа.

Во-вторых, можно по чисто формальным основаниям (например, причисляя НКО к иностранным агентам) ограничивать общественную деятельность, которая является, безусловно, полезной.

В-третьих, под флагом борьбы с вызовами и угрозами можно перераспределять бюджетные потоки и бесконечно расширять полномочия силовиков, скорее уже борющихся с гражданами, чем обеспечивающих их защиту.

Практика показывает: с реальными вызовами и угрозами успешнее всего борются там, где соблюдается два условия. Список таковых определяется не бюрократом и попом, собравшимися по формальному поводу у очередного постамента, а обществом в ходе экспертных и парламентских дискуссий. И общество имеет право спрашивать с власти о результатах такой борьбы, равно как и о ее материальной и нравственной цене.

А живут лучше всего там, где даже в условиях очевидного «противостояния» не изменяют радикально ни стиля жизни, ни системы управления, ни экономических практик.

Не будет большим преувеличением сказать, что история представляет собой не только путь от варварства к цивилизации, но и движение от чрезвычайности к обыденности, от исключительности к соразмерности. И больше всего российскому обществу сегодня необходимы не «единство и согласие», а понимание и взаимопомощь. Пока, однако, все говорит о том, что первая и вторая пары понятий выглядят диаметрально противоположными…