Цивилизация
Какими нитями нынешние «питерские» связаны с умершим Григорием Романовым? Кто мало знает Петербург, тот подумает, что почти никакими.
За исключением Валентины Матвиенко, некогда руководительницы комсомольского обкома, да полузабытого экс-председателя Госдумы Геннадия Селезнева, несколько лет редактировавшего при Романове городскую «молодежку»,
Григорий Васильевич не имел прямого касательства ни к первым служебным перемещениям, ни, тем более, к юношеским «обдумываниям житья» тех, кто ныне вершит или вершил в недавнем прошлом судьбы России.
Они просто жили и получили высшее образование в романовском Ленинграде — где-то между концом 60-х и серединой 80-х. Именно этот факт почти в обязательном порядке украшает то, что римляне называли «cursus honorum» — «путь чести» (по-нашему — объективку) сегодняшнего «человека из Питера».
Из этого выпали только двое. По возрасту — Анатолий Собчак окончил местный университет еще в 50-е и романовскую эпоху наблюдал уже из доцентского, а потом и профессорского кресла. Второй — президент Дмитрий Медведев. Для него времена Романова — лишь детские и отроческие воспоминания.
Помимо этих исключений,
«питерского» делает «питерским» вовсе не рождение (половина из них, если не больше, родились в других краях), а именно романовская закалка — взросление и обучение в эпоху высшей и последней стадии переделки бывшего имперского Петербурга в советский Ленинград.
Не в эпоху Романова это началось (и даже не во времена «ленинградского дела», как часто думают), но именно при Григории Васильевиче и отчасти именно его трудами процесс дошел до завершающей точки.
Стиль позднего Ленинграда — это дикое соединение непроходимой серости и продвинутого технократизма. С одной стороны, любые самочинные попытки умствовать удушались железной рукой, с другой — умствовать на практические темы даже предписывалось: именно при Романове Ленинград получил огромные инвестиции в промышленность и прикладную науку.
Добавим к этому, что тогдашний Ленинград гораздо меньше, чем Москва, контактировал с Западом, и в нем было гораздо меньше блатных вакансий — здесь не готовили дипломатов и работников внешней торговли. Зато в городе селились отставные офицеры (Чубайс и Кудрин — как раз из таких семей), сюда могли приехать на учебу родившиеся в ссылках — как немец Альфред Кох или ингерманландский финн Владимир Яковлев. А учебные места в немногих элитных заведениях — в университете и еще двух--трех — занимали не только потомственные интеллигенты и не только дети привилегированных, которых здесь было куда меньше, чем в Москве, но и выходцы из народа или, скажем, из простых службистов, с простыми же технологиями дальнейшего продвижения — по специальной линии, например. Путин, Сечин, Сергей Иванов.
Романовский Ленинград, принудительно задвинутый в глубинку мегаполис, без воздуха, инициативы и перспективы, породил особых людей — с затаенными амбициями, внутренне ущемленных, зачастую хорошо образованных и обязательно целеустремленных.
Цели и пути выбирались ими разные. Почти исключался только открытый протест (до тех пор, пока не стал безнаказанным) — несколько выбитых подряд поколений запомнились слишком хорошо.
Очень высоко ставились усердие на казенной службе, приспособляемость, исполнительность и дисциплина, замешанные на неприязни к московскому духу предприимчивости (позднее это раз за разом помогало занять командные высоты в центральной власти, а еще позднее отлилось бизнесу горючими слезами).
Что же до творческой энергии, то она находила выход на линиях, параллельных советской реальности — не дружественных ей, но и не совсем враждебных.
Будущие хозяйственные магнаты, от Чубайса до Миллера, сходились в полуодобренный начальством кружок потолковать о рыночной экономике — и что тогда было «параллельнее» советской экономической реальности?
А культурный андеграунд, опять же в отличие от Москвы, выдавал продукцию, как бы не замечая официоза и стараясь избегать контактов даже с либеральными его представителями.
В последние романовские годы при молчаливом согласии властей возникли: Клуб-81 (литераторы), Рок-клуб (музыканты), Товарищество экспериментального изобразительного искусства (художники). Появились митьки, которые «никого не хотели победить», и самиздатские журналы, которые абсолютно не интересовались низвержением советской власти. Не исключено, именно это и приблизило ее падение.
Как бы то ни было, оно состоялось, и с тех пор ленинградские выходцы, волна за волной, брали в центре реванш, при Романове как бы навечно отмененный.
За первой волной (Собчак, Болдырев) пришла вторая (Чубайс и чубайсовцы, спикер Селезнев, вице-премьер Матвиенко), а потом и третья (Путин и путинцы).
Непохожие, нередко враждебные друг другу, все эти люди полными легкими успели вдохнуть романовского безвоздушья, спаялись в замкнутые кланы и команды и с разной степенью тяжести заболели политическим дальтонизмом, отучившись различать краски общественной жизни.
Восьмидесятипятилетний Григорий Романов умер как раз тогда, когда карьеры многих питомцев его эры пошли на спад. Совсем еще не старые годами, они последовательно пережили целую череду политических эпох, и в каждую эпоху какое-нибудь из их качеств оказывалось до невероятия эффективным.
Хочется верить, что запас таких эпох, как и запас таких качеств, подходит все же к концу. Хочется напомнить большинству из них давний совет Кромвеля: «Вы сидели здесь слишком долго, если даже и принесли какую-то пользу. Уходите, и пусть мы, наконец, от вас избавимся. Ради бога, уходите!»
