Зона стала ближе

С момента, когда увидела первые фотографии и видео из Копейска, все время мысленно возвращаюсь к этой ситуации. У меня никакого объяснения, что именно меня так зацепило. Ведь ничего нового вроде бы. Не в первый раз восстают заключенные. Про беспредел в колониях вроде бы все известно. Но что-то же зацепило.

Может быть, эти фотографии как раз. Зэки на крыше и на вышке. Эти растяжки: «Вымогают, пытают, унижают». Они нашли способ донести информацию. На плакатах: «Нас 1500 человек», «Люди, помогите!». И даже не разбитые лица подъехавших к колонии людей на видео, а вот этот монотонный рассказ жены одного из зэков о том, как администрация вымогает деньги: 5 тысяч за передачу, три-четыре тысячи за свиданку.

Что-то такое произошло за последние годы, что «зона» стала ближе.

Никогда в жизни, так уж получилось, у меня никого там не было, за колючей проволокой. Во всяком случае, я об этом не знаю. Со словом «зона» не связана никакая моя личная история, и на моем веку историю моей семьи тоже миновала эта чаша. Я никогда не была правозащитницей. Последний раз в зону ездила во время перестройки — и в мужскую, и в женскую колонии — писала заметки. Хорошо помню старуху, которая там сидела лет сорок, то есть она там уже жила и нигде в другом месте жить и не смогла бы, наверное, которая мне сказала загадочно, качая головой: «Народ с воли не тот пошел». Меня поразило, что там есть свои критерии оценки происходящего за пределами огороженного пространства, они судят, в том числе по вновь прибывшим, о том, что происходит на воле. И, наверное, то, что происходит на воле, неминуемо отражается на том, что происходит в неволе.

Или тогдашний директор Бутырской тюрьмы, который мне говорил: «Вы, демократы, сейчас порвете меня на части, но я говорю: надо строить тюрьмы! Не могут люди, даже еще не осужденные, сидеть, как скотина, по 80 человек в камере. Это так многое говорит о государстве».

И я думала, что он же прав, мне вовсе не хотелось его порвать. Но ничего у меня там внутри при этом не ныло, как сейчас.

Может быть, это началось со Светы Бахминой. Она была первой «зк» уже в новые времена, уже вроде бы сильно постсоветские, про которую я точно понимала, что она сидит не за то, что совершила что-то незаконное, а потому что так надо тем, кто ее посадил. И если кому-то надо, то на все плевать. Должна сидеть. И это проштамповано судом.

Это сегодня уже стало общим местом — за что сажают и за что не сажают, кого и как сажают, а кого и не думают сажать. На днях я увидела тест в журнале Esquire — десять процессов, десять приговоров, судите сами, вынесите свой приговор. Я сделала наоборот: угадывала, что решило государство. И угадала в 8 случаях из десяти. Это кошмарная угадалка, скажу я вам. Ничего общего с правосудием не имеет.

В зоне оказались люди, которых я знаю лично. Не только юкосовцы. Муж моей подруги Оли Романовой. Да даже эти девочки из Pussy Riot уже как хорошие знакомые. Я боюсь узнать, что там окажутся эти ребята, которых судят по 6 мая. Случилась куча всяких историй, о которых мы знаем, спасибо «Руси сидящей» и соцсетям, когда людей осуждают ни за что и отправляют в зону. И куча других историй, где просто не может не быть жесткого приговора, а он оказывается штрафом или условным.

На некоторых судебных процессах я была и понимала, что результат заказной.

Я перестала верить судебным решениям. Я не знаю, кто сегодня сидит в зонах. Я не знаю, кто стоит на крыше этого барака в Копейске. Все ли они преступники? Все ли справедливо наказанные?

Да даже если предположить, что все. Наказание — это лишение свободы. Все остальное, что им там достается, зависит от степени извращенности и жадности представителей государства. И надо, видимо, сильно постараться, чтобы зэки захотели «черной зоны», власти блатных, лишь бы не ходить под представителями государства.

Зайдите любопытства ради на форум «Красные и черные зоны», там бывалый народ рассказывает о преимуществах «черных» в сравнении с «красными».

«Зона» перестала быть чем-то абстрактным даже для меня. Она так тесно переплелась с волей, что я не знаю, кто хуже — те заключенные, кто стоят на крыше в Копейске и просят о помощи, или те вертухаи, которые вымогают деньги и вызывают ОМОН, чтобы навести порядок и продолжать вымогать и дальше.

Уровень аморальности происходящего в государстве достиг такого дна, что ад кажется подарком. Копейск — это миниатюрная копия беспредела, ставшего нормой жизни в стране. Верхняя коррупция по вертикали спускается до уровня вертухаев: все можно. Там миллионы долларов, тут тысячи рублей, которые требуют с баб, оставшихся без мужиков, выкручивающихся, воспитывающих детей.

Лагерная система, действующая со сталинских времен, могла впитать только тут душок современности, который есть, и, впитав, превратилась в совершеннейшего урода.

Это довольно опасная ситуация, когда недоверие вызывают все системообразующие институты государства: не веришь суду, прокуратуре, Следственному комитету, полиции и даже уполномоченному по правам человека. Два юриста 12 лет правят страной. Это, конечно, колоссальное достижение. Копейск кажется прообразом того, что ждет в целом страну, все государственные институты которой пронизаны цинизмом, воровством и коррупцией. Вымогают, пытают, унижают. Это разве только про Копейск? Отсюда и это щемящее чувство, когда смотришь на фотографии оттуда и слушаешь свидетельства. От предчувствия взрыва. От понимания, что уже накоплена критическая масса «действий, переходящих всякие рамки писаных и неписаных правил», что, собственно, и есть беспредел.