Цивилизация
Чувство превратно понятой национальной гордости великороссов цветет пышным цветом, когда я вижу, что весь Берлин уставлен красными медведями. Понимаю, символ фестиваля и все такое, но чувство цветет, и все тут. Наше национальное домашнее животное все-таки. И окрас подходящий.
Чувство продолжает цвести, когда в берлинском метро один американец объясняет другому: «А вот в Москве два года назад было минус сорок градусов, и так три недели подряд. Люди умирали прямо на улице. И все умерли. — Некоторое время молчит, потом уточняет: — Кто водку не пил».
«Один день в Европе» Ганса Штера, милая разноязыкая комедия, почему-то страшно веселящая немцев, начинается с новеллы о Москве — не о той, где все умерли, а о той, где пьют водку. Безумный фон фильма — футбол, игра стамбульской и испанской команд в Москве, финал Лиги чемпионов. В этот день в четырех городах Европы туристов грабят (или не грабят), полиция разбирается (или делает вид, что разбирается) с этими ограблениями, и все бесконечно смотрят футбол. Главное удовольствие — в первых же кадрах фильма: слова «казино «Европа»», мелькнувшие на одной из московских улиц. Вряд ли режиссер осознал, какой у него получился могучий образ. Повезет — не повезет, в конечном счете выиграет все равно казино. То есть эта... Европа.
Считается, что Берлинский кинофестиваль демократичен, политизирован, смел и так далее. Идеальным воплощением духа этой вакханалии стал фильм «Ноль градусов разделения» канадки Эль Фландерс. Герои — пара геев и пара лесбиянок, но мало того, в каждой паре один — палестинец, а другой — израильтянин.
Сам выбор темы настолько хорош, что фильм можно было бы уже и не снимать.
Для Берлина вообще выбор темы или идеи иногда важнее фильма. Если вдруг любовь, то межрасовая, на фоне тяжелых экономических обстоятельств или хотя бы гомосексуальная. Главная линия в занудном фильме «Времена меняются» Андре Тешине — любовь пожилого Жерара Депардье к пожилой Катрин Денев — становится в Берлине второстепенной. Главное — гомосексуализм сына героини, проблемы со здоровьем у его подруги и религиозные заморочки сестры этой самой подруги. Денев с Депардье, мило улыбаясь, отходят на задний план: Берлин все-таки, мы понимаем. Хотя и любовь их хороша тем, что не имеет ничего общего с реальностью, тоже чистая идея: между собой общаются два символа французского кино, не люди.
И когда герой Депардье говорит своей возлюбленной: «Тридцать лет назад мы пообещали друг другу, что будем любить вечно», кажется, что она сейчас спросит: «Погоди-погоди, это в каком же фильме?»
Еще один борец за идею — Марк Ротмунд, делавший раньше рекламные ролики и подростковые комедии, а теперь переключившийся на историю нацистской Германии. «Последние дни Софи Шелль» — сухой рассказ о последних днях двадцатилетней девушки, пришедшихся на февраль 1943 года. Реальная история организации «Белая роза», рассказ о том, как Софи Шелль и ее брата арестовали за антигитлеровскую пропаганду, допрашивали, судили и казнили, история педантичная, подробная и предельно идеологичная, по ощущениям напоминает роман Кристофа Рансмайра «Болезнь Китахары». В романе союзники после войны оккупировали территорию Германии и Австрии, заставляя жителей ежегодно отмечать праздник покаяния и стыда. «Софи Шелль» — праздник и стыда, и гордости. Омерзительный зомби-судья, стремящийся выслужиться перед государством, — единственный персонаж в фильме, поддерживающий фюрера, и то неискренне. Все остальные, даже следователь, способны исправиться и понять, что свобода мысли и свобода слова — важнее всего.
Люди, умирающие за идею, умирают не зря, вдалбливают создатели фильма. Не зря умирают. Видите, умирают? Ну так это вот не зря. Государство было чудовищным, оно посылало на смерть людей, которые хотели как лучше. Это очень стыдно. Но все-таки были люди, которые хотели как лучше. Это очень гордо.
«Софи Шелль» — чистая идеология, несколько дней из жизни бессмертной идеи, которую нельзя казнить, убив ее носителей. Может быть, именно это и отталкивает: идеи очень сильно отличаются друг от друга, но смерть за них в общем одинакова.
Актриса Джули Йентш, играющая Софию, превосходна в своей убедительности — примерно так убедительны и превосходны пропагандистские тексты Ульрики Майнхоф. Но все эти счастливые взгляды в тюремное окно, за которым бомбят город, все эти последние «прощай», сказанные родителям, последние перекуры и слова о свободе, — весь этот эмоционально-идеологический шантаж так действует на нервы, что за пять минут до конца фильма моя журналистская совесть, всхлипнув, бросилась вон из зала. Я отправилась за ней. Думаю, Софи все-таки казнили. Думаю, идея осталась жива. А это важнее фильма.
