Цивилизация
Фестиваль «Черешневый лес», который в этом году решил украсить свою программу сразу тремя чеховскими постановками, самой ударной из них, видимо, счел «Чайку» в постановке Андрея Кончаловского. Во всяком случае, именно ею открывали театральную программу, и, не рассчитывая, что все випы сразу уместятся в зале театра имени Моссовета, устроили целых три премьерных показа. (Следующую премьеру «Черешневого леса» — «Дядю Ваню» — покажут для фестивальной публики на сцене МХАТа только один раз.)
Перед началом первого спектакля в сад «Аквариум» запустили дам с собачками, а также господ, одетых в светлое, по моде чеховских времен. Они прогуливались, демонстрируя костюмы (к постановке все-таки приложила руку Bosco di Ciliegi), а также верность духу Чехова. Публике предлагали соки и черешню. Играл духовой оркестр.
Андрей Кончаловский, 16 лет назад уже ставивший «Чайку» в парижском театре «Одеон», главным для себя почитал верность Чехову. И даже не буквальную верность букве классика (это-то всякому доступно), а создание спектакля, который бы понравился самому Антонпалычу. О том, что любит, а что нет Чехов, Кончаловский живо и со знанием дела обсуждал в предпремьерных интервью, давая понять, что давний спектакль в «Одеоне» пришелся Антонпалычу по душе.
Чтобы окончательно закрепить за собой роль полномочного представителя классика, Андрей Сергеевич не погнушался сам наговорить фонограмму с просьбой о выключении мобильных телефонов, которую запускали в театре перед началом представления. В ней он передал зрителям, что Антон Павлович Чехов был бы очень расстроен, если бы услыхал звонки.
Затем начался спектакль. Декорации итальянца Эццо Фриджерио перекочевали на сцену театра имени Моссовета из спектакля 1988 года в «Одеоне». Вероятно, тогда эти прикрытые тюлем яркие фотообои с видом на лес и крошечный прудик, перед которыми высадили несколько рядов высокой травы, выглядели модно и очень понравились Антонпалычу. Кажется, в восьмидесятых у нас в хрущевках тоже клеили на стены такие виды, чтобы, лежа на тахте, ощущать себя на природе. Но в нашем театре это как-то не привилось.
В сущности, этот спектакль, не забивая себе голову вопросами «зачем» да «почему», Кончаловский сделал по классическому театральному рецепту: «Его поставили – он и стоит».
Деньги, место, артистов выделили (опять же и для жены нашлась не последняя роль мирового репертуара) – как не поставить? При этом главным качеством этой «Чайки» стала бодрость. Никакой задумчивости – за весь спектакль организовано две-три очень деловитые, я бы сказала, энергичные паузы. Не для «атмосферы», а для конкретного сообщения. Вот взглянули друг на друга в первый раз Нина и Тригорин, тут же все остановилось, и заиграла лирическая музыка Артемьева. Понимай: возникла любовь. Все бодры даже с некоторым перебором. Как будто «навиагрены». Маленький седоватый пошляк Медведенко (Юрий Черкасов) с первых минут спектакля лезет под юбку юной дылде Маше (Ольга Милоянина), а она только хихикает. Фатоватый Дорн (Евгений Стеблов) подкручивает ус, блестит маслеными глазками и все норовит прижаться к Аркадиной, уворачиваясь от пристающей к нему неаппетитной Полины Андреевны (Ольга Анохина). Томная Аркадина (Ирина Розанова, с «чеховской» прической очень похожая на героиню «Рабы любви») беспрестанно оглаживает Тригорина (Алексей Серебряков). В момент решительного объяснения она, бормоча: «И этот лоб мой, и глаза мои…» — пристраивается для минета. Хорошенькая Нина (Юлия Высоцкая) скачет, жеманничает, хихикает и так изображает детскость и наивность, будто играет пятилетнюю, но и она все старается подсесть поближе к Тригорину, а в конце концов накидывается на него с поцелуями. Даже странноватый Треплев (Алексей Гришин) после ссоры и примирения с матерью устраивает с ней подозрительную возню под столом, сильно напоминающую инцест.
Впрочем, все эти живенькие детали никак на общую банальность происходящего не влияют. Щипай — не щипай – мысли от этого не прибавится.
Есть, пожалуй, в этом спектакле только одно неожиданное решение. Зачем оно нужно, мне понять не удалось, но оно есть. Треплев сделан больным — ну просто Форрест Гамп, который почему-то стал писателем. Как такое может быть — не понимаю, но пусть уж лучше медики расскажут, могут ли люди с такими явными психическими отклонениями сочинять (даже явную ахинею, как, видимо, в случае Треплева и происходит). И вся история Константина и Нины – повтор сюжета о больном Гампе и его нормальной подружке, которая сначала разделяла его детские игры (в нашем случае – играла в бредовой пьеске про Мировую душу), а потом отодвинула влюбленного идиота и включилась во взрослую нормальную жизнь с любовями и потерями.
Надо сказать, поначалу болезнь Треплева не очень видна. Он просто странноватый юноша, скорее напоминающий демонстративного гея — манерный, суетливый, визгливый, жесты вычурны, ноги заплетает в косичку, дядю зацеловывает и все время находится в невменяемом восторге, как юная истеричка. Но во втором акте Алексей Гришин, приглашенный из «Табакерки», играет явно прогрессирующую болезнь — становится совсем странен, голову как-то по-петушьи клонит набок, двигается тоже бочком, на полусогнутых, коленками внутрь, слов не слышит и реагирует неадекватно. К концу финального монолога Нины о любви к Тригорину Костя совсем отключается, впадает в прострацию, а после ее ухода с просиявшим лицом выбрасывает в зал пачку исписанных листов и весело, вприпрыжку ускакивает за кулисы на самоубийство. Опять думаю: надо бы спросить у врача, бывают ли самоубийства у таких больных? Тут Чехов, конечно, поторопился. Если бы он дал Косте Гампу еще пожить, нянчил бы дурачок, как Медведенко, своего с Ниной ребеночка, пока она прожигала бы жизнь в Елецком театре. Уж голливудский ас Кончаловский сумел бы это организовать, будьте благонадежны. Да только, видать, Антонпалыч не разрешил.
