Тридцатилетие художественной карьеры отображено, как полагается, различными этапами творчества: ранними этюдами в пору учения у «блаженного» Василия Ситникова, геометризованными натурными видами, без соответствующих наводок легко принимаемыми за абстракции, позднейшими ассамбляжами из битых бутылок и всевозможных гаек с шестеренками, наконец – «мемориальными плитами» 90-х.
Поначалу можно подумать, что выставка групповая, а не персональная, настолько контрастируют между собой произведения разного времени.
Кардинальная смена манеры и почерка примерно раз в десятилетие – привычная практика для авангардиста, но Кирцова вроде бы не авангардист. Даже скорее арьергардист: все ее «новые» этапы номинально повторяют ходы европейского искусства середины прошлого века.
Это не бездумное попугайство, в наших краях довольно распространенное, а полная его противоположность. Мол, эти опусы кажутся вам вчерашним днем, но любой день неизбежно становится вчерашним. Так ли уж необходимо бежать впереди паровоза? Неторопливо, с наслаждениями и метаниями, Кирцова путешествует по истоптанным сотнями ног местам и всегда возвращается с удачами, пускай и персонального масштаба. Тезис о том, что художник должен в первую очередь удовлетворять собственным эстетическим запросам, только кажется порочным. Стоит лишь заняться обслуживанием чужих, неважно – передовых или консервативных, как результаты начнут ужасать самых закаленных специалистов. Доказано множеством примеров.
В работах Кирцовой отсутствует экспрессия, разве что найдутся следы романтической приподнятости в юношеских (вернее девических) пейзажиках с мельницами и часовенками. В остальном – самоуглубление на грани медитации, своего рода модернистский символизм, если иметь в виду пристальное до болезненности внимание к оттенкам цвета. Это относится не только к живописи, но и к пространственным коллажам, ящикам и шкатулкам со встроенными предметными композициями. Вместо реди-мейдовского наплевательства на красоту – намеренная изысканность и любование каждым кубическим сантиметром произведения.
Вроде бы нелогично переходить после этого к производству деревянных досок с выжженными на них сплошными текстами, будь то воспоминания детства или записи расходов по хозяйству. Даже наверняка нелогично, но Кирцова переходит. Не исключено, что в этом есть что-то от попытки поэтической самореабилитации (к живописи Алена причалила после странствий по волнам стихосложения). С трудом, но различаешь на ее досках ритмическую организацию слов и даже поэтическое настроение: «Ведь краски чтобы красить а не нюхать иначе не успеешь оглянуться их отдадут другому навсегда». Кирцовские краски отдать другому не успели, она почему-то сама запрятывает их в дальний ящик. Хочет по ним соскучиться?