Мой Ельцин

И про 90-е, и про Ельцина те соотечественники, которые в принципе еще понимают и помнят, о чем идет речь (то есть люди не моложе 35), не могут говорить бесстрастно. Потому что слишком близко и слишком болит — у всякого по-своему и про свое. Мы живем прямо на шве, на стыке истории, края его расходятся у нас под ногами. И не нам, боюсь, создать адекватное описание важной эпохи, свидетелями которой мы являемся.

Я тоже не могу бесстрастно. Да, пожалуй, и не хочу.

И не стану в очередной раз анализировать достижения и провалы 90-х. А попробую написать, почему мне так дорог Борис Николаевич Ельцин.

Короткий ответ: потому что я разделяла и разделяю те фундаментальные ценности, которыми он в своей деятельности в упомянутый исторический период руководствовался. Это простые ценности, без излишеств — свобода и достоинство.

Был ли он успешен, последователен, мудр и безупречен в преследовании целей, продиктованных им этими ценностями? Наверное, нет, не вполне. Старался ли? Безусловно. Сделал ли все, что мог? Наверное, да, раз больше не сделал. Хорошо ли получилось? Смотря с чем сравнивать.

Мне всегда было недостаточно и хотелось от него большего. Но мне всегда всего недостаточно и требуется больше и лучше.

Совершал ли он ошибки? Множество. Мог ли он их избежать? Не знаю, нам всегда виднее именно потому, что мы смотрим не оттуда, где совершаются роковые ошибки национального масштаба, а сбоку.

Что бы я, например, рассказала о Ельцине средним школьникам, которые сегодня уже не знают, кто это такой и зачем им про него слушать? Рассказала бы, что это был первый президент огромной измученной страны, находившейся на грани коллапса, так что ему пришлось предпринимать срочные реанимационные меры беспрецедентного масштаба в полевых условиях. Что он в результате спас ее от лютой гибели, хотя были осложнения, остались шрамы и определенный дефицит некоторых функций. Что в годы его президентства я называла эту страну «моя страна», понимала смысл производимых с нею манипуляций, в целом одобряла план лечения и даже готова была терпеть разное ради ее выживания и в перспективе — выздоровления. Что никогда не сомневалась в добросовестности его намерений: все, чего Ельцин хотел, — чинить мир на вверенном ему участке.

Я рассказала бы им, что Борис Ельцин помог стране обрести частную собственность, свободу слова, свободу передвижения, свободу совести, что он заменил плановую экономику рыночной, отменил социализм и руководящую роль коммунистической партии. Что при нем в России была принята демократическая конституция и стал возможен разговор о преступлениях сталинизма, что он открыл архивы и перестал делать танки, что он провозгласил курс на открытость миру. Что он умел брать на себя ответственность и просить прощения. Что он сам ушел в отставку и это было невиданно.

Я, может быть, даже упомянула бы, что Бориса Ельцина принято называть «фигурой неоднозначной» («А кто однозначная?» — возможно, спросит меня пытливый мальчик с первой парты, и я тогда, наверное, отошлю его к какому-нибудь карикатурному популярному депутату в качестве примера), и попробовала бы объяснить, что в реальности никаких однозначных фигур не существует. Особенно если это крупные фигуры. Здесь уже будет туго с простыми примерами, потому что

время крупных фигур и больших людей, похоже, безвозвратно прошло во всем мире, и малышня сможет разве что почитать о них в учебниках и романах. Ельцин-то был у нас последним таким...

И тут должен будет прозвенеть звонок.

Нет-нет, я все помню. Не только славное. Помню катастрофические кампании и чудовищные назначения, запоротые реформы и вредоносные указы, загогулины и берлинский оркестр, Шеннон и «не так сели», 38 снайперов и «работу с документами», вообще много такого помню, о чем и вовсе предпочла бы в идеале не знать.

Помню, однажды в ходе важного международного визита Ельцин, совсем тогда больной и тяжкий, измученный непосильным многочасовым перелетом, климатом, разницей во времени, бог его еще знает чем (хотя впоследствии россияне узнали — обширной закупоркой важных сосудов, тот визит был одним из последних перед известной операцией на сердце), немного всех перепугал. Дал дрозда, что называется. Начал выступать, и его куда-то понесло, речь его стала практически бессвязной, он запутался, растерялся, повисла неловкая пауза.

Я, вместе с большинством коллег, наблюдала это на мониторе, за дверями, всего в нескольких метрах от событий. И внезапно в тот миг совершенно забыла, что наблюдаю за позором главы моего государства, находящегося при исполнении, что и сама при исполнении — наблюдаю-то, чтобы бесстрастно и желчно написать про это... Вообще забыла, что наблюдаю.

Все, что мне хотелось в тот момент, — ворваться в зал, прервать речь, заслонить от камер, положить, ослабить галстук, побрызгать водой, вызвать скорую, вылечить, спасти, уберечь.

Ельцин еще подлил мучительную паузу, чудом собрался и скомканно, но вполне протокольно свою речь завершил. Я вышла на улицу и разрыдалась — напряжение было так велико, как если бы только что на глазах у всего мира теряла ориентацию на трибуне и путалась в словах я сама, или мой лучший друг N, или поэт Пушкин. Потому что вдруг оказалось, что это был мой Ельцин. Окончательно осознала я это именно тогда, с ужасом гадая, не рухнет ли он прямо сейчас на кафедру, подминая под себя микрофон. Даже и не знаю, как это вышло. Не должно было. Не было к тому никаких предпосылок и оснований, скорее, наоборот. Мы были чужие, с разных планет, из разных книжек и картинок, вообще несовместимые, просто я долго смотрела за его работой.

«Да у нее просто стокгольмский синдром», — наверняка напишет какой-то торопливый комментатор. Как же надоел этот поспешный и мало что значащий квазидиагноз. Как вегетососудистая дистония, он лишь позволяет не вдаваться в подробности, зачастую мучительные.

По сегодняшним стандартам практически любая любовь тянет на стокгольмский синдром тоже.

Потому что видишь, особенно со временем, все целиком. И хотел бы не все, но вынужден брать в наборе: сайра — в нагрузку к шпротам, пшенка — в нагрузку к гречке, икра достается не всем (школьникам этой метафоры не объяснить).

Ключевая проблема — в толковании слова «вынужден». Если берешь — значит, это твой выбор и ты за него отвечаешь. Я никогда не была в заложниках у президента Ельцина. Он не наносил мне вреда и не причинял ущерба сверх того вреда и ущерба, какие неизбежно причиняют и наносят окружающей среде и проживающим в ней организмам любые действия, направленные на изменение обстоятельств жизни, особенно в таких грандиозных масштабах. Более того, я Ельцина сознательно выбрала. Как и значительная часть россиян.

Бессмысленно притворяться и не признавать, что люди, у которых вообще есть явное отношение к 90-м, грубо делятся на две основные группы: тех, кто Ельцину благодарен, и тех, кто его ненавидит.

Одним он все дал, у других как бы отнял. Одни всегда будут считать его модернизатором, другие — терминатором. Все будут правы.

Историки рано или поздно объяснят, как эти группы сформировались, предложат разные признаки и принципы: от социального, демографического и финансового до культурного и идеологического. Убедительное описание — дело недалекого будущего. Практического смысла искать в нем не стоит. Примирения не будет, консенсус невозможен. Остроконечники и тупоконечники — и те имели бы больше шансов прийти к согласию. И за меньшее люди жгли других людей и сами горели. У нас нет языка, чтобы договориться, мы вряд ли сможем что бы то ни было совместно созидать. Потому что у нас в самом деле разные ценности.

Я, в отличие от многих, не готова упрекать Ельцина за то, что сегодня провал проекта свободной и достойной России кажется почти неотвратимым. За наползающую реакцию. За гимн и скрепы. За «рокировочку» и «вежливых людей». За новую «холодную войну». За россиян, оклеивающих свои импортные автомобили портретами отечественных преступников и палачей. За деградацию и распад государственных институтов. Даже за выбор тех, кого он, уходя, просил «беречь Россию». Это все равно, что упрекать остров (тот самый «остров 90-х») за то, что на нем развелась выхухоль и все съела.

Они, кстати, берегут, как умеют. Просто вот так умеют, как мы видим.

Я иногда против воли думаю: хорошо, что он не дожил. Хотя мне очень, очень не хватает его, Бориса Николаевича Ельцина.