Цивилизация
2 октября 1986 года в ходе работ по ликвидации последствий аварии на ЧАЭС потерпел крушение вертолет Ми-8 Владимира Воробьева. Вертолет, выполнявший обработку крыши станции, задел лопастями трос крана и рухнул на землю. В катастрофе погибли также члены экипажа Александр Юнгкинд, Леонид Христич, Николай Ганжук.
«...В Чернобыль я был призван из Подмосковья. Был в районе Домодедово вертолетный полк Малино, я там служил командиром экипажа Ми-8 в звании майора. В составе экипажа был старший лейтенант Пономарев и старший лейтенант Приказчиков. В Афгане я не служил, а Чернобыле я служил с конца августа по ноябрь 1986 года. Мы были во втором потоке.
Мужики, которые были в первом потоке, конечно, хватанули своих рентгенов.
Из части я был направлен, чтобы заменить экипаж майора Говтвяна, который был до меня в первом потоке. Ехали мы без техники, вертолеты туда пригнали с Казанского завода новенькие. Когда я принимал вертолет Ми-8МТ, транспортный вариант Ми-8, он еще пах заводской краской!
Жили в трехместных номерах в гостинице в Гончаровске, который входит в 30-километровую зону отчуждения. Чем занимались? Заливали крыши клеем ПВА. Ведь после взрыва четвертого реактора радиоактивная пыль распространилась на все — на третий реактор, на второй, на все вокруг.
Эту пыль не собрать ни метлой, ни пылесосом. Поэтому мы вешали бочку на 2,5 тонны с клеем ПВА на внешнюю подвеску вертолета и сливали клей на крыши зданий.
Затем клей застывал, его резали на рулоны и увозили на утилизацию. Собирали клей, как их в шутку называли, «биороботы» — солдаты срочной службы, которых я возил из Киева, с аэропорта Жуляны. Срочники работали максимум три месяца, которые им засчитывали за два года. В Гончаровске нас стояло около 20 экипажей со всей страны.
Кто-то летал на Ми-26, на Ми-24, но они базировались в других местах. Ми-6 базировались в Чернигове, а мы на Ми-8 — в Гончаровске. Ми-26 обычно занимались дезактивацией местности. Брали на борт 20 тонн специальной жидкости и заливали ею территорию.
Вовка Воробьев был с Читы. Командиром нашей части был полковник Воробьев, командующий армейской авиацией Одесского военного округа. Из 20 экипажей он выбрал наиболее подготовленных летчиков, семь экипажей, которые имели опыт работы с внешней подвеской. Мешки с песком и свинцом мы уже в реактор не бросали — этим занимались те, кто служил в первом потоке.
...Помню, как возил Щербину, председателя госкомиссии, по Припяти на вертолете. Зависаешь на уровне девятого этажа, и он смотрит — как все брошено, игрушки валяются, мебель... Они не выходили с борта — полетали, посмотрели и улетели.
Случались и истории. 30-километровая зона была выселена, поэтому иногда я возил спецназовцев, чтобы чистить зону от мародеров. Сажусь как-то с ними на краю деревни, спецназовцы, 20 человек, побежали, а я сижу жду. Прибегают, приводят двух пацанов — руки за спину. То есть мародеры были, да.
А в одном из полетов со спецназовцами у меня отказал один из двух двигателей, такое, конечно, случается нечасто.
Успел по радио доложить и сажусь на площадку возле деревни. Хорошо у меня борттехник грамотный... надо было заменить гибкий валик, сижу жду второго Ми-8 на площадке. Жрать-то хочется, время обеда. И тут, представляешь, чую запах забродивших яблок. Поворачиваюсь — передо мной яблочный сад, яблоки уже попадали и забродили. Срываю здоровое яблоко, не перезрелое еще, белый налив и, не разрезая, вижу в нем семечки!
Ты когда-нибудь видел, глядя на яблоко, в нем семечки?
Я рву этих яблок, приношу в вертолет. Мне говорят: «Командир, они ж все фонят!» Мы их помыли в керосине, так как воды не было, ножом счистили кожуру и съели эти яблоки. Потом прилетел второй вертолет, мне заменили валик, и я спокойно улетел.
Что насчет рентгенов в зоне? Мы работали в критических условиях. Нам записывали полученные рентгены. Я прилетаю с задания — мне записывают два рентгена в сутки. Но у нас же в вертолете был рентгенометр, ДП-3 назывался, а у него пять диапазонов. И когда мой правый летчик мерил, у него на пятом диапазоне стрелка упиралась в упор. И я все говорил: «Иван, записывай, записывай!» А еще у нас были дозиметры от подводников, типа авторучки, которые вешали на грудь и на пояс. Когда мы прилетали, эти дозиметры сдавали химику, он их проверял и показывал мою дозу.
Как-то три дня подряд у меня было облучение больше 10 рентген. И химик сказал, что если записать их, то меня нужно класть на носилки и везти в Москву в госпиталь. Говорит — запишу два рентгена. Мы ведь тогда не думали о рентгенах, а сейчас я, будучи на пенсии, иду в обычную поликлинику и говорю, что у меня есть карточка облучения, но она не соответствует тому, что я получил.
Там написано, что я получил 19, а на самом деле получил 39!
А у летчиков было правило: получаешь 25 рентген — и свободен, тебе присылают замену. Но настоящие рентгены были раза в два больше. Знаешь, что бывает, когда разом получаешь 10 рентген?
Начинает давить правое яйцо. Я думал, что только у меня. Но когда спросил у экипажа, оказалось, у всех то же самое. Другие экипажи не получали такой дозы облучения.
Насчет листов свинца, которые стелили в вертолет. После первого потока я принимал вертолет, застланный свинцовыми пластинами — слева, справа по бортам, на дне. Вес-то лишний — ладно, Ми-8 потянет, и бог с ним. Зову химика, прошу замерить кабину экипажа. Он замеряет — уровень фонит! Я говорю: в этом гробу летать не буду, мойте вертолет.
Они берут свои средства, химию, замеряют — ни фига, ничего не меняется. Я выбрасываю весь свинец из кабины, ее моют, и она становится чистенькая!
То есть свинец помогал, но его нужно было менять, он накапливал излучение.
Знаешь, что такое респиратор? В августе-сентябре, когда была жара, нам их выдавали, но он из-за пота разъедал все лицо. И нам стали выдавать марлевые повязки. Одну на один полет. Но я вылетаю в шесть утра и прилетаю в 23. А у меня одна повязка, да ее хватает максимум на два часа, она потом черная становится!
С Вовкой Воробьевым я познакомился в Чернобыле. Он пришел с Дальнего Востока, два афгана прошел, капитан, два ордена Красной Звезды... Жили рядом в гостинице, бывало, выпивали вместе.
Выпивать не то что не запрещали... а заставляли. Если вылет в шесть утра, приходишь к доктору, и он видит, что перегара нет, говорит: «Ты что не пьешь? Болеешь что ли?». И все это в 86-м году, когда у нас был «сухой закон».
«Запаха нет? Отстраню от полетов. Кто пьет, тот летает», — говорили нам.
День трагедии
2 октября утром выходим, у нас полет с ним вместе. Где-то в пять утра прошли доктора, сходили в столовку. Дальше на аэродром — опробовали вертолеты, отгазовались, получили предполетные указания — таскать на внешней подвеске клей ПВА. И тут приходит корреспондент «Красной звезды», говорит, дескать, вот вы, лучшие экипажи, много работаете, давайте я вас сфотографирую.
Но у каждого летчика есть свои «бзики». Я никогда не фотографировался перед вылетом.
А Вовка Воробьев со своим экипажем и мой правый летчик встали, и тот их сфотографировал.
И мы полетели работать. Отработали весь день, сделали по пять-шесть рейсов. Каждый рейс — в одну сторону 20 минут, 20 минут обратно. От железнодорожной станции, где нас заправляли, на реактор — и назад. Перед крайним полетом нас заправили топливом, и опять полетели сливать этот клей.
А это уже было где-то в районе 17 часов, на закате, и мы заходили как раз против солнца, которое слепило. Там стояли три крана, мы еще с утра жаловались, что они мешают нам. Раньше на тросе крана висела рельса, а тут ее убрали, и остался один трос, а без рельса он уже не виден.
Вот Вовка и попал в него, он просто не заметил трос, поскольку солнце слепило глаза.
А над нами на Ми-24 летал полковник Воробьев, руководил нами. Мы заливаем крышу, а он говорит: «Давай чуть правее, у тебя еще есть три метра до стены». Вентиляционная труба — это основной блок. А перед ней ступенчатые здания, крыши которых мы заливали...Был случай, когда борттехник, который смотрел вниз и открывал клапан бочки, говорил мне: «Вперед, вперед, стоп — я вижу подножие крана». А я в тот момент мог открыть блистер и из кабины потрогать рукой тот самый кран...
Я за Вовкой висел в ста метрах. Володька шел-шел, и тут вдруг — бах! Брызги лопастей, вертолет переворачивается — и вниз.
Это было над третьим реактором, еще повезло, что вертолет упал с высоты 100 метров не на реактор, уже заглушенный, а вдоль его стенки на землю. Если бы на реактор упал Ми-8 с полной заправкой, мало бы не показалось.
У меня паника, командир в рацию орет: «Так, мужики, стоять, всем сливаться где попало, возвращаемся на точку». А первой реакцией было сесть рядом, но он мне запретил садиться. Вернулись в Гончаровск, все сидим, мандраж, и тут в 23 часа командир вызывает: «Володька твой друг? Лети за ним, за телами».
Лечу, сажусь перед реактором. Приезжает «буханка», привозит тела, сильно обгорели, везем на аэродром Жуляны. Попросил Ваньку включить рентгенометр — тела шкалят, пролежали под реактором несколько часов.
Я тогда на Ми-8 выжал скорость, которую только мог, — 320 километров в час...
Со следующего дня мы продолжили полеты, я долетал до ноября, набрал свои рентгены и уехал обратно домой. По поводу катастрофы нас там никто ничего не инструктировал, не указывал молчать. Это не умалчивалось наверху, но и не афишировалось, да и интернета тогда не было.
Почему Володьку сняла камера? Это была чистая случайность (кадры сделал Виктор Гребенюк, кинооператор Западно-Сибирской студии кинохроники. — «Газета.Ru»). Мы и не знали, что катастрофа попала в объективы камер, я узнал об этом спустя лет двадцать, когда завел компьютер.
...После Чернобыля я уехал, крайние свои десять лет в Воркуте дослуживал. А потом нас по сокращению <...> министр обороны Сердюков уволил. Я летчик, инструктор первого класса, а выгнали как пацана — взяли за шиворот, к двери и — пинком под зад. Статистика по чернобыльским ребятам-вертолетчикам не самая лучшая, с кем ни общался — никого не найдешь: умер, умер, умер, только крестики ставлю...»