Цивилизация
— Вы родились в творческой семье. Мама работала в театре художником по свету, отец — танцовщиком балета. Как в целом складывалось ваше детство?
— Я помню, что много часов осознанного детства проводил в кукольном театре. Наблюдал за сценой, за тем, как актеры управляют куклами. Никогда не понимал, как дети, которые смотрели постановку из зрительского зала, на это покупались. Тем не менее мне было интересно, хотя я не большой любитель всего этого. В самые лучшие детские времена хочется гонять во дворе, а мне приходилось проводить время в театре.
У меня никогда не было цели связать свою жизнь с искусством. Мой папа мне всегда говорил: «Не иди в это все». Несмотря на это, меня воспитывали свободно. Никакого давления не было, напротив — родители дали мне карт-бланш на то, что делать дальше. Главные преграды в моей карьере связаны с тем, что я поздно начал. В моем окружении этим никто не занимался, не было школ. Пришлось столкнуться с большим отставанием, но благодаря воспитанию мне удавалось двигаться дальше.
— В 1992 году началась гражданская война в Таджикистане. Что тогда произошло с вами и вашей семьей?
— Мы были затронуты ужасным образом. Сектор искусства, в котором работали мои родители, пострадал еще при развале СССР. Артисты были никому не нужны. Поскольку я был ребенком и уже смутно помню события, то сейчас смотрю видео на тему гражданской войны и пытаюсь восстановить хронологию.
Однажды меня остановили на площади и сказали: «А что это у тебя за стекло? Ты собираешься кого-то там убить». Я говорю: «Ребят, мне 11 лет, кого я буду убивать?» Страшно, когда большое скопление людей, перестрелки. В каждом районе собирались мужчины и делали блокпосты от всех. Было не только противостояние между двумя сторонами, но и мародерство.
Мой брат увлекался восточными единоборствами, фехтованием и сам смастерил себе как бы меч ниндзя. В итоге с ним на защиту местного населения ходил мой отец.
Не знаю, как он собирался им защищаться, но мужики пользовались всеми подручными средствами: у папы меч, у кого-то — молоток. Моя мама очень сильно переживала, потому что ночью стреляли. На этой волне было логичным переехать куда-то. Тогда люди уезжали без плана.
— Как у вас получилось выбраться с территории военных действий?
— В английском языке есть такое выражение — «пуля пролетела над головой». В 1993 году я поступил в турецкий лицей. В школу пришли преподаватели из училища и сказали единственное, что мне нужно было услышать: там будут компьютеры.
Я прихожу вечером домой и говорю маме: «Я поступаю в лицей». Я даже не представлял, что это интернат. Если бы я знал, что самые задорные подростковые годы обмениваю на жизнь там, то не пошел бы никогда в жизни. Но сейчас я вообще не жалею, потому что это было самым правильным решением. На момент конфликта это было, наверное, единственное место, где преподавали, где были уроки, книги. Родители переехали в Узбекистан, где жила моя сводная сестра. Брат остался в Таджикистане.
— В 13-14 лет вы самостоятельно принимаете решение уехать из семьи. Как вы взяли на себя такую ответственность, будучи в юном возрасте?
— Это было неосознанно. Война набирала обороты, родителям было тяжело. Они и так проводили все время с нами. А в лицее мы практически жили — там не было войны.
У нас был компьютерный класс, я там потихоньку начинал какие-то вещи делать и подумал: «Вот это мое, я люблю компьютеры, значит, мне нужно делать что-то с ними дальше в жизни».
Потом я поступил в один из лучших университетов Турции на компьютерного инженера, но после полутора лет учебы понял, что мне это не нравится, так как не хватает терпения. Затем я вспомнил о своей любви к самолетам и перешел на факультет авиакосмических технологий. Но и там был какой-то ад: мне нравилось рисовать самолеты, а факультет на деле оказался очень математическим.
— «Я помню постоянное безденежье. Казалось, это никогда не закончится». Этой фразой вы описываете учебу в институте. Что это было за время?
— Это было ужасно. У меня была стипендия, но ее хватало только на оплату квартиры. Я провалил один курс, и мне пришлось после окончания вуза остаться еще ненадолго в Турции. У меня не было средств для существования, поэтому я устроился в интернет-кафе в одном из злачных районов Анкары. Наигравшись во все эти игры, я начал копаться в Photoshop и сильно им заинтересовался. Узнал, что можно рисовать в компьютере.
— Ваши работы достаточно темные, устрашающие. Может быть, это отражение того, что вы пережили в прошлом?
— У меня есть шутка, которую я обычно использую: «Ребята, шесть лет гражданской войны зря не прошли». Но на самом деле я не думаю, что это отразилось. Психология — очень сложная наука, где-то какие-то вещи резонируют до сих пор, но
я по жизни очень веселый человек, мне просто нравится рисовать страшные, темные картинки. Вот и все.
«Мандалорец» (2019)
Lucasfilm Ltd.— Когда вы поняли, что пришли к своей цели?
— Для этого потребовалось большое количество времени. Когда я вернулся домой, процесс самообучения продолжился. Я пытался понять, куда мне интереснее двигаться. Я работал у брата. Это был тот период, когда родители еще не вернулись, у нас не было дома. У меня даже не было квартиры, я жил у родственника.
Далее я начал постить свои работы в интернете. На удивление я сделал очень хороший ход – выкладывал не в рунете, а в англоязычном пространстве. Там совершенно другая аудитория.
Была определенная поддержка, и мне показалось, что мои работы кому-то нравятся. Это придало мотивацию. Меня наняли на работу, когда мое портфолио уже вышло на тот уровень, на котором делали ребята на Западе. На меня вышла английская компания Moving Picture. Они позвали меня в Англию на пробный проект. Я приехал туда практически десять лет назад. И по сей день живу здесь и работаю.
В Англии колоссальный объем работы, в эту профессию невозможно попасть случайно. Это очень комплексный набор навыков: тут есть и рисование как инструмент, и дизайн, и общее мировоззрение. Много векторов, которые невозможно просто купить или родиться с ними.
— Вы долгое время сотрудничали с компанией Disney. Как это произошло?
— Туда меня тоже пригласили по работам, которые я постил, и через знакомых в индустрии. В Industrial Light&Magic, подразделение Disney, я попал в 2016 году.
— Вы придумали образ Джинна для фильма Гая Ричи «Аладдин». Как это было?
— У меня была проблема с Джинном. Работа осложнялась тем, что Джинн был в формате диснеевской анимации. Было необходимо очеловечить персонажа и сделать его похожим на Уилла Смита. Задача была сложная, было много технических аспектов. В анимации сделать легко: растянуть, вытянуть, лопнуть. Моя же работа — не просто придумать образ, но и воплотить его в реальности и графике, сделать так, чтобы это выглядело убедительно. Имея эти входные, мы сняли Смита на телефон, как он танцует, создали по нему 3D-модель, а потом ее перекрасили.
Опять же, насколько он должен быть синим? Если он слишком синий, то это выглядит, как краска. Если слишком не синий, это выглядит так, будто он бледный. Если слишком яркий — как инопланетянин. В конце концов я сделал несколько картинок, которые понравились Гаю Ричи. Их утвердили и в итоге по прототипу этих картинок сделали.
«Аладдин» (2019)
Walt Disney Pictures— Еще вы работали со Стивеном Спилбергом. С кем было сложнее сотрудничать?
— Сложно сказать, со всеми по-особенному.
Я работал с Ричи только на «Аладдине» и на «Короле Артуре». Он довольно специфичный. Он не очень понимает рисунки от руки, наброски. Ему нужно увидеть, чтобы все это было фотореалистично.
Со Стивеном Спилбергом я сотрудничал дольше. Практически три года с перерывами я работал над фильмом «Первому игроку приготовиться». Спилберг — тот человек, который точно знает, чего хочет.
— Сейчас на Западе популярна так называемая новая этика. Отражалось ли это на вашей работе как творца, художника?
— Лично меня это напрямую никак не касалось. Сложный вопрос. Я не боюсь на него ответить, но могу сказать, что на самом деле многие вещи мне не были понятны, пока я не приехал на Запад. Я не скрываю, что всю свою осознанную жизнь прожил в очень гомофобной среде. Во-первых, мусульманская страна, во-вторых, постсоветское наследие. Переехав в Англию, мне потребовалось достаточно много времени, чтобы пересмотреть свои взгляды.
В Лондоне, например, фактически нет гетто или же их очень грамотно распределяют. Вы можете видеть коммунальное жилье, где живут люди, которые не могут себе позволить что-то дороже. А на соседней улице могут стоять дорогие автомобили. Правительство старается этот вопрос как-то уравновесить.
Еще пример — проблемы чернокожих. Очень легко говорить об этом, когда они тебя не касаются.
Когда вы переезжаете, то видите, что люди действительно делятся по цвету кожи, хотя на дворе 21-й век. Конечно, живя в своей стране, я не мог представить, насколько это может быть драматично, но все это существует.
То же самое с движением «MeToo» (движение против сексуальных домогательств — прим. «Газета.Ru»). В нашей индустрии очень мало женщин, особенно в концепт-арте. Интересно, что в России, где я преподаю, намного больше девочек, которые хотят обучиться этому направлению. Но опять же, у некоторых возникает вопрос: «А как девушка будет рисовать страшных монстров?» А почему бы и нет?
Я думаю, мы еще едем с этим постсоветским багажом. У нас большое количество предубеждений, отголосков, которым мы следуем. На Западе с этим иначе. Чтобы понять, как это здесь работает, нужно здесь пожить.
«Первому игроку приготовиться» (2018)
De Line Pictures— У вас есть опыт сотрудничества с российскими компаниями. Что нужно сделать, чтобы уровень русской мультипликации перешел на более высокую ступень?
— Я думаю, в России с мультипликацией и CGI (computer-generated imagery, или «изображения, сгенерированные компьютером» — прим. «Газета.Ru») уже давно все хорошо. Но лично мое субъективное мнение, что здесь немного туговато с идеями. Однако у меня абсолютно нет к этому никаких претензий. Сейчас в России очень много проектов, которые просто копируют какие-то западные формулы — например, сделать свой Marvel. Это вполне нормальный процесс. Мы все через это проходим. Нельзя придумать образы из пустоты, нужно от чего-то отталкиваться.
— А что нам мешает? Может быть, мы боимся своих идей?
— Возможно. Голливуд диктовал формулу, как правильно делать, поэтому нам кажется, что это единственный способ. Но я думаю, со временем мы сможем найти свой голос и делать так, как нам нравится. Я вижу, что фильмы стараются делать максимально ориентированными на коммерческий успех. А когда вы делаете такие проекты, очень сложно выходить за рамки.
В России и на всем постсоветском пространстве есть крутые художники. Я с ними общаюсь, и, мне кажется, что все будет хорошо.
Недавно я давал интервью западному изданию, меня спросили: «Почему из 10 художников, которых мы видим онлайн, самые креативные, самые сумасшедшие из России?»
Мне кажется, причина в том, что мы — художники — не очень ориентированы на коммерческий успех. Я часто встречаю ребят, которые делают крутые штуки, а на вопрос, зачем они это делают, они отвечают: «Мне просто нравится. Я работаю в сотовой компании, а по вечерам сижу и рисую для себя. И поэтому у меня есть возможность делать сумасшедшие вещи». На Западе все очень сильно заточено на коммерческий успех, поэтому у них, вероятно, нет возможности экспериментировать.
— Многие скептически относятся к современному искусству. Каких вы придерживаетесь взглядов на этот счет?
— Я стараюсь видеть положительную сторону. Всегда можно сказать, что раньше было лучше, но сейчас столько интересных векторов появляется. Искусство на холсте — это, конечно, огромное достижение, но у нас есть виртуальные, аргументированные реальности. Мы еще даже не открыли эту завесу, хотя там можно делать столько интересного.
Если мы говорим о виртуальной реальности, которая существует в цифровом пространстве, то в будущем она изменит наше взаимодействие с миром. Например, в системе образования каждый ребенок сможет не просто прочитать в книге о Солнечной системе, а надеть очки или другой девайс, чтобы увидеть, как эта Солнечная система появляется у него перед глазами.
Для меня, художника, это все очень интересно, потому что эти миры кто-то должен будет создавать. Мы всего 10 лет пользуемся смартфонами, и я не могу представить, насколько круто это все будет выглядеть лет через 30. Если мы, конечно, все не поджаримся от глобального потепления.
Как-то я работал над проектом, идеей которого было создание такого виртуального мира, который бы помогал реабилитироваться людям с посттравматическим синдромом. За основу был взят вымышленный персонаж, у которого была очень сильная травма, к примеру, смерть в семье. Его погружали в виртуальный мир, где он работал на некой станции вокруг Юпитера. Его уводили в этот виртуальный мир. Как будто бы мнимая кома, в которой он потихоньку восстанавливал свои силы.
Думаю, в быту система виртуального мира нам также сильно поможет. Допустим, когда вы едете в машине, вам каждый раз приходится отвлекаться на навигатор, что иногда приводит к не очень хорошим последствиям. Благодаря виртуальной реальности маршрут может быть спроецирован на сетчатку. Мнимая голограмма появится перед вами, и вы сможете видеть, куда вам ехать, какая у вас скорость.
— По вашим расчетам, когда это может быть выпущено?
— Когда все это только начало набирать обороты в 2015-2016 годах, я думал, что это довольно быстро раскрутится, но, к сожалению, сейчас мы упираемся в технологические нюансы. Есть довольно сложные аспекты — разрешение экранов, мощность компьютеров и так далее. Еще не все могут позволить себе такую технику.
Второй нюанс: если вы хотите виртуальный мир, то вам нужно надевать шлем на голову. Я не представляю эту картину в электричке в Химках — это довольно смешно. Но если вы надеваете очки или вставляете линзы, то это уже другой разговор. Все это — не из области фантастики.
Представьте ситуацию: хирург живет где-то в Германии, он оперирует пациента, который находится где-нибудь на другом конце света. То есть хирург фактически делает это в виртуальном мире, но через интернет все его команды передаются роботизированному механизму, который на самом деле делает операцию.
Раньше я бы мог только прочитать о таком в фантастических книгах, но сейчас, мне кажется, это вопрос времени.
— Как вы считаете, эта система может научиться интеллекту и стать соперником человеку?
— С одной стороны, есть риск, что искусственный интеллект приобретет разум и что-то с нами сделает. Например, как в фильме «Терминатор»: будущее, машина едет по черепам. Исчезнут многие профессии, это неизбежно.
В ILM (дочерняя компания Disney), где я работал, были ребята постарше меня. Я спросил их: «А вы помните времена, когда не было компьютеров?» И тогда мой коллега ответил: «Да, я работал в Disney, рисовал гуашью задний фон для мультфильмов». Потом вышел Photoshop, но не все приняли его — кто-то остался приверженным традиционному подходу. И он в шутку говорил: «Да, был Бен, который не захотел учиться Photoshop». «А что стало с Беном?» — спросил я. — «А он сейчас водителем автобуса работает».
— Чем вы планируете заниматься дальше?
— Сейчас мы создаем с ребятами 3D-модели для художников — базу данных, библиотеку, чтобы они могли создавать свои образы. Помимо этого, мне очень интересна виртуальная, аргументированная реальность. Я общаюсь с разработчиками, пытаюсь им как-то посоветовать, куда дальше двигаться. Параллельно я работаю над фильмами. На данный момент я занят в «Звездных войнах». Думаю, в ближайшие 5-10 лет у меня запала хватит, а дальше — мечтаю вернуться в традиционное искусство.
