Цивилизация
Федор Шаляпин, сын крестьян, был скорее сторонником революции, нежели ее противником — еще задолго до прихода к власти большевиков артист регулярно выступал перед простыми рабочими, устраивал благотворительные концерты, гонорары с которых отходили нуждающимся (в том числе и политзаключенным), слыл «народником» и даже оппозиционером, исполнял революционные «Марсельезу» и «Дубинушку», да и в целом был за глобальные изменения положения дел в стране.
Репутацию великого оперного певца как «истинного русского патриота», кем его считали либералы-демократы, впрочем, изрядно подпортил инцидент, произошедший в январе 1911 года. На премьере «Бориса Годунова» в Мариинском театре, которую среди прочих посетила царская семья в полном составе, включая великих князей, а также их приближенных, некоторые артисты решили попросить у императора увеличения пенсии хористам. Обращение, естественно, сопровождалось исполнением гимна, при этом сотрудники театра еще и преклонили колени перед самодержавцем. Считается, что Федор Иванович не знал о готовящейся акции, в результате чего произошедшее застало его врасплох — и растерявшийся певец, последовав примеру коллег, склонив одно колено перед Николаем II.
Для русской интеллигенции подобный поступок был сродни предательству: от Шаляпина демонстративно отвернулись многие его приятели, артист был разгромлен в оппозиционной прессе.
Дошло до того, что даже близкий друг певца Максим Горький в письме своей первой супруге Екатерине Пешковой называл «провинившегося» «дураком»: «Выходка дурака Шаляпина просто раздавила меня – так это по-холопски гнусно! Ты только представь себе: гений на коленях перед мерзавцем и убийцей! Третий день получаю из России и разных городов заграницы газетные вырезки. Любит этот гнилой русский человек мерзость подчеркнуть». Вскоре автор «На дне» обратится и к самому Шаляпину — писатель признается, что ему жалко артиста, однако попросит его ограничить общение: «Мне жалко тебя, Федор. Но так как ты, видимо, не осознаешь дрянности совершенного тобой, не чувствуешь стыда за себя — нам лучше не видеться, и ты не приезжай ко мне».
Впрочем, спустя годы именно Горький начнет кампанию по реабилитации образа певца в глазах революционеров, благо, что и сам Федор Иванович, которого общественная реакция на события в Мариинском театре едва ли не убила, сделает все, дабы покаяться перед обиженными и восстановить свою репутацию.
Послереволюционный период окажется одним из самых противоречивых в жизни Шаляпина.
С одной стороны, вскоре после падения монархии ему доверят переустройство в недавнем прошлом императорских театров, произведут в худруки «Мариинки», изберут членом дирекций Большого. Наконец, именно звезда оперы первым из деятелей искусств удостоится звания народного артиста Республики. С другой — Федора Ивановича за глаза станут называть «буржуем», открыто завидовать внушительным гонорарам, в дела театра будут нагло влезать внезапно ставшие влиятельными революционеры и даже их жены, не особо сведущие в этом деле, в его дом начнут наведываться с регулярными обысками.
«Не знаю, что искали у меня эти люди. Вероятно, они думали, что я обладаю исключительными россыпями бриллиантов и золота. Они в моей квартире перерывали все ковры. Говоря откровенно, в начале это меня забавляло и смешило. С умеренными дозами таких развлечений я готов был мириться, но мои милые партийцы скоро стали развлекать меня уже чересчур настойчиво», — вспоминал о тех событиях сам Шаляпин в автобиографии «Маска и душа».
Вместе с тем артист не понимал, куда именно движется его родная страна и — в особенности — отечественный театр: «Вы не подумайте, что я против [революции]. Я в Петербургский совет приезжал, один из первых приехал, когда царя сбросили. На кой черт он нам нужен? Я сам себе царь. Я, крестьянский сын, перед кем только шапку не ломал! Кому-кому, а мне этого не надо <...> Сбросили – хорошо. Но порядка же нету! Нету порядка! В Мариинском театре одни собрания, ничего знать не хотят, полный разброд! Спектакли идут черт знает как!»
Весной 1921-го Шаляпина пригласили на (пускай с натяжкой) заграничные гастроли, и певец, не думая ни секунды, сорвался в поездку — в Эстонию, отколовшуюся от Российской империи в результате революции и признанную Советами суверенной республикой. В ходе этого вояжа артист, вероятно, впервые поверил, что действительно может навсегда убежать от удручавшей его отечественной действительности. Певцу поступила уйма предложений о выступлениях в других зарубежных странах, и он всерьез стал размышлять об отъезде. Вскоре Шаляпин также побывал в США и Великобритании, после чего эмиграция стала для артиста не просто приятной мечтой, но панацеей.
Бежать из страны в одиночестве Шаляпин, однако, не мог себе позволить — нужно было как-то уверить правительство не только разрешить ему еще одни заграничные гастроли, но и попросить у властей отпустить в поездку его семью. В достижении этой цели певцу помогла хитрость. Федор Иванович сумел убедить чиновников, что зарубежные выступления столь именитого артиста изрядно повышают мировой имидж строящейся страны — и те дали добро.
29 июня 1922 года Шаляпин даст бесплатный дневной концерт в Большом зале филармонии для питерских рабочих — последний в России. Вечером того же дня артист вместе с большей частью своей семьи отплывет из Петрограда, навсегда прощаясь с родиной.
Примечательно, что о реальных намерениях Шаляпина советские власти догадаются лишь спустя несколько лет, так и не дождавшись возвращения легенды оперы. В 1926-м Владимир Маяковский напишет: «Вернись теперь такой артист назад на русские рублики, я первый крикну: «Обратно катись, народный артист Республики!» В 1927-м — после того, как певец пожертвует внушительную сумму денег детям эмигрантов, что на родине воспримут как поддержку белогвардейцам — Федор Иванович будет лишен звания народного артиста. Вернется заслуженный титул к нему лишь после развала СССР.
Сам Шаляпин — спустя годы после отъезда — раскритикует советскую власть, но при этом выразит мнение, что в ней есть «нечто подлинно российское»: «Кто же они сей дух породившие? Одни говорят, что это кровопийцы; другие говорят, что это бандиты, третьи говорят, что это подкупленные люди, подкупленные для того, чтобы погубить Россию. По совести должен сказать, что хотя крови пролито много, и жестокости было много, и гибелью действительно веяло над нашей Родиной, – эти объяснения большевизма кажутся мне лубочными и чрезвычайно поверхностными. Мне кажется, что все это и проще, и сложнее, в одно и то же время. В том соединении глупости и жестокости, Содома и Навуходоносора, каким является советский режим, я вижу нечто подлинно российское. В всех видах, формах и степенях – это наше родное уродство».
