Цивилизация
Юнона и Авось, тогда и сейчас
— В этом году оперу «Юнона и Авось» показали в 1500-й раз. Вы наверняка хорошо помните первый показ — и то впечатление, которое он производил. Расскажите, как это было и в чем принципиальное отличие первой «Юноны» от той, что зритель видит сейчас?
— Не только «Ленком», но и мой театр, Театр Алексея Рыбникова, начиная с 2009 года показал «Юнону» уже более 1000 раз. Насколько я понимаю, «Ленком» с тех пор постановку не менял — она осталась в том же виде. В этом ее уникальность: 1500 раз показывают одну и ту же оперу, одну и ту же трактовку произведения. Как это было тогда?
Было сногсшибательно: мало того что собралась вся московская элита, было еще очень много западных журналистов.
Скажем, газета The New York Times на следующий же день опубликовала рецензию, как и Time, как и Der Spiegel, — тогда как обычно рецензии на подобные вещи в мировой прессе появляются только в том случае, если они идут на Бродвее или на Вест-Энде в Лондоне.
Реакция была очень острой, эмоциональной — вот этот, собственно, мировой резонанс и сделал тогда «Юнону и Авось» экстраординарным событием. С тех пор такое ни разу не повторилось в России — подобным вниманием не пользовался больше ни один спектакль. Опера прожила уже долгую жизнь: было много постановок в разных театрах. В своем театре я вижу, как меняются поколения ее зрителей: сейчас к нам приходит много молодежи. Для них это не произведение-легенда и не нечто увиденное в сотый раз, как для старшего поколения, — они слушают оперу впервые.
— Но ведь заграничные театры наверняка по-разному интерпретируют «Юнону и Авось»?
— Ко мне приходило много обращений из зарубежных театров с просьбой разрешить ставить оперу. Я тщательно вникал, задавал вопросы: «А кто у вас будет играть? А как это все будет происходить?» Быстро выяснялось, что сделать постановку близкой к оригиналу они не могут. «Юнону» часто хотели ставить в каких-то театрах оперетты: там у них сидит живой оркестр и певцы поют либо как в мюзикле, либо в оперетточной манере. Это категорически противопоказано для «Юноны и Авось» — ей нужны или поющие актеры, или рок-певцы, которые являются еще и драматическими актерами.
Моя труппа — это специально подобранные люди, обладающие такими синтетическими данными, то же можно сказать и о драматических актерах в «Ленкоме».
Но больше подобной культуры нет нигде — и, может, в этом еще одна уникальная черта этого произведения. Но эта уникальность не слишком-то хороша: она сильно ограничивает распространение оперы.
— Почему «Юнона и Авось» — это рок-опера, а не мюзикл? В чем принципиальное отличие?
— В мюзикле требования к актерам очень занижены, так же, как и в оперетте. В рок-опере драматическое искусство на первом месте — оно требует ярких театральных актеров. Манера пения у нас как у рок-певцов, а не как у актеров мюзикла, где все поставлено на классической опереточной традиции.
— Менялась ли идеология «Юноны» со временем и тот посыл, который вы с ее помощью хотели донести до зрителя?
— Идеология никак не менялась.
В опере была заложена идеология, мне кажется, вечная — и меняться ей не нужно.
То, о чем там говорится и поется, касается каждого человека в каждое время — и в наше в том числе. Это идеология поиска своего духовного «я» в этом мире — несмотря на то что подобные вопросы кажутся далекими от современной жизни, они волнуют очень многих и сейчас.
Мистерия на всю жизнь
Сцена из спектакля «Литургия оглашенных»
Юрий Сомов/РИА «Новости»— Вы много лет работаете над тем, чтобы поставить крупную мистерию из трех частей — к «Литургии оглашенных» добавились «Воскрешение мертвых» и «Тишайшие молитвы»...
— В «Литургии оглашенных» была какая-то недосказанность — вернее, я-то считал, что создал законченное произведение. Но на одном из показов в моем театре появился человек, который сказал, что мне потребуется проделать еще очень большую работу, чтобы закончить оперу. Я сказал: «Как? Все завершено!» Но жизнь и вправду подсказала другое.
Прошло ведь очень много лет с тех пор: премьера «Литургии оглашенных» была в 1992 году — осенью будет 25 лет.
За эти годы она действительно сложилась в огромную мистерию: мне многое пришлось добавить, рассказать, углубить философские, духовные темы — в итоге это стало самым крупным произведением, которое я написал за свою жизнь.
— Сколько в этом произведении от вас и вашей биографии?
— «Литургию оглашенных» я начал писать еще, так сказать, в недрах советской власти, в 1983 году, — эта опера стала как бы моим выяснением отношений с Советским Союзом.
Она о том, что такое тоталитарный режим, что такое существование творческого человека в условиях тоталитарного режима, об их столкновении.
Однако когда я начал переосмысливать эту тему, я понял главное: свобода творчества, духовная свобода не зависит от режима, в котором человек живет, — только от его внутреннего состояния. Возможно, весь этот большой цикл навеян мне «Божественной комедией» Данте, где показаны круги рая, круги ада и наша жизнь между ними, в нашем земном измерении. Столкновение этих сил и есть, собственно, предмет большого действа в моих произведениях.
— В каком состоянии проект находится сейчас?
— 8 июня будущего года в Венгрии на фестивале Bartók Plusz — это очень престижный европейский оперный фестиваль — состоится так называемый «Марафон Рыбникова». В него войдут исполнение хоровой симфонии «Тишайшие молитвы», «Симфония сумерек» (Симфония №6), художественный фильм по опере «Литургия оглашенных» и симфония «Воскрешение мертвых» (Симфония №5) Но если Симфонии №5 и №6 уже не раз исполнялись в Европе — то на этот раз вместе с ними
покажут фильм, который я сам снял как режиссер. Это будет та самая «Литургия оглашенных», которая когда-то ставилась в моем театре.
Затем наступили времена, когда мы не могли показывать ее зрителю: у меня не было собственного помещения. Так его и не дождавшись, я решил снять фильм. Съемки уже закончены, сейчас мы занимаемся графикой и записываем музыку.
К слову, это не первый фильм, который я снял как режиссер. Первым стал «Дух Соноры» по «Хоакину Мурьете» (рок-опера «Звезда и смерть Хоакина Мурьеты» по мотивам поэзии Пабло Неруды, премьера которой состоялась в 1976 году. — «Газета.Ru»).
Премьеры этой картины тоже пока не было: скоро мы будем представлять ее в конкурсной программе одного международного кинофестиваля, и до этого момента фильм по регламенту нельзя публично показывать. Но важнее всего для меня то, что мой первый фильм признан профессиональным сообществом достойным того, чтобы включить его в конкурсную программу кинофестиваля: ни один композитор в истории человечества еще не снимал фильм как режиссер и продюсер. И думаю, никогда не снимет: для композитора это тяжело, композитор — очень «домашняя» профессия.
Кино для музыки и музыка для кино
Алексей Рыбников
Екатерина Чеснокова/РИА «Новости»— А почему решили попробовать себя в режиссуре?
— Потому что никто не снимает музыкальные фильмы. Мне в какой-то момент… надоело. Выходят только фильмы-мюзиклы — да и они редкое событие. У нас не существует даже фестиваля такого рода кино. Главным для меня было даже не вывести картину в прокат — а просто снять ее, чтобы она существовала, чтобы она… происходила. Осенью, после фестиваля, я устрою в Москве премьеру «Духа Соноры», — и тогда музыкальная, творческая общественность сможет его увидеть.
— Чем, на ваш взгляд, музыка как самостоятельный вид искусства отличается от музыки для театра или кино? Может ли музыка для фильма стать больше, чем сам фильм?
— Музыка — это искусство, которое живет само по себе. И режиссеры, которые просили меня написать для них музыку, всегда просили привнести в нее что-то свое, а не просто иллюстрировать то, что происходит на экране. Это во многом отражает точку зрения европейского кино — а вот в Голливуде все совершенно по-другому. Там музыка отражает то, что происходит на экране, просто помогает зрителю более эмоционально воспринимать сюжет.
Такая музыка — иллюстративная, голливудская — редко выходит за рамки фильма. Но в то же время мы знаем музыку из французских, итальянских, советских, российских фильмов, которая умеет жить сама по себе. Драматургическое значение музыки в кино огромно, и поэтому если композитор в то же время не драматург, он никогда не напишет музыку ни к театру, ни к кино.
