Цивилизация
В Москву приехал Ларс Айдингер — артист берлинского театра «Шаубюнне», сыгравший роль Николая II в еще не вышедшем в прокат, но нашумевшем фильме Алексея Учителя «Матильда». В Москву он прибыл для того, чтобы представить немецкий фильм «Вчерашний расцвет» режиссера Криса Крауса. В нем артист играет немецкого ученого, погружающегося в исследование холокоста вместе со своей ассистенткой, еврейской девушкой Зази, которая страдает от тевтофобии — боязни всего, что связано с Германией. Айдингер представил картину на открытии Московского еврейског кинофестваля, а затем принял участие в пресс-конференции по «Матильде», прошедшей 13 июня и посвященной окончанию работы над картиной и другим злободневным вопросам. «Газете.Ru» удалось поговорить с актером об обоих проектах, о работе артиста в театре и природе порнографии.
— Ларс, у вас выработалось какое-то личное отношение к теме холокоста, пока вы работали над ролью ученого во «Вчерашнем расцвете»?
— Оно у меня всегда было. Режиссер Крис Краус в этом фильме выразил отношение нашего поколения к этой войне и к катастрофе: мол,
мы, современные и достаточно молодые люди, вроде бы не имеем к этому никакого отношения и не можем нести ответственности.
Но дела прошлого, если мы не думаем о них постоянно, начинают давить на нас, на наше сознание и подсознание. Все это было недавно — не будем забывать, некоторые из участников событий до сих пор живы! Ну и если уж вы спрашиваете про персональное подключение — мой отец родился на войне, а мой дед в ней участвовал. Я думаю, что мы, немцы, в своей современности до сих пор испытываем влияние того, что мы спешим назвать историей. Нам очень важно понимать, что
не все исторические события «остаются в истории» — они прорастают в нас и продолжаются в современности.
— Если уж мы заговорили о влиянии истории на современность — можете поделиться ощущениями от работы над ролью Николая II в фильме «Матильда»?
— Когда я работаю над ролью, для меня очень важно именно «играть». Да, есть актеры, которые идут классическим путем — полностью погружаются в своего персонажа, стараются превратиться в него.
Для меня очень важно не превращаться в Николая. Вступить с ним в разговор, общение, соприкосновение — но при этом сохранять дистанцию.
Потому что и для актера, и для зрителя настоящее напряжение возникает, когда есть вот этот зазор между личностью актера и личностью его персонажа. Вот именно здесь и появляется творчество.
Кстати, сходства с моим персонажем мне и без того хватило. Когда я в начале съемок приехал в Россию, я не говорил ни слова по-русски, никто не говорил ни по-английски, ни по-немецки, фразы своего персонажа запоминал и произносил чисто фонетически — так что растерянности и отчаяния мне в свое время хватило. У Николая тоже была и растерянность, и внутренний конфликт:
к роли руководителя страны он был явно не готов, а пожить своей частной жизнью, стремиться к личному счастью ему не позволяла реальность.
Я помню, как меня тогда поразило, что в истории моего персонажа отразилась судьба целой страны, — фильм же не о том, как русский император изменял своей жене на фоне исторических событий. Он о драме человека и его выбора, о человеке во главе страны, который обязан служить своей стране и лишен права на свободу и частную, повторюсь, жизнь.
— А как по-вашему, почему обсуждение его фигуры в вашем исполнении приобрело настолько скандальный характер? Вы ведь знаете, какой скандал разгорелся в связи с фильмом «Матильда»?
— Конечно знаю, еще бы! Знаете, мне это немного — и по сути, и по произведенному эффекту — напомнило скандал с Pussy Riot. Суть одна и та же:
делайте что хотите, только не с нашим святым и не на нашем алтаре.
А если не послушаете нас, пеняйте на себя. В то время как ни у кого и в мыслях не было никого оскорблять и провоцировать — серьезно, вы что, думаете, что я два года ездил в Россию, чтобы оскорблять и провоцировать? Мы просто рассказывали историю, созданную нами, подчеркиваю, со всем возможным уважением к этому сюжету и стремлением к художественной правде. И уж, конечно, в этом нет никакой порнографии, которую нам приписывают, — да, там есть эротические сцены, но лишь в той мере, в которой того требует сюжетная канва.
— Раз уж вы заговорили о порнографии: что бы вы ответили тем, кто почему-то называет вас порноартистом, а фильм британского режиссера Питера Гринуэя «Гольциус и Пеликанья компания» с вашим участием — порнографией?
— Порнография как жанр складывается из крайне скверной актерской игры и, простите, проникновения. Ничего не имею против порно — его многие смотрят, оно очень влиятельно (если помните, в свое время в войне форматов видеокассет — Video 8 и VHS — победили последние, причем потому, что именно их выбрала порноиндустрия для распространения своей продукции). Однако ничего от порно в фильме Гринуэя, в котором я снимался, нет.
Режиссеру потребовалось тело актера с эрекцией в кадре — для его эстетических целей, а не для того, чтобы вызвать у зрителя возбуждение.
Вообще, голое тело для артиста или для постановщика — точно такой же инструмент в театре или в кино, как костюм, декорация, актерская техника.
Обнаженное тело помогает, например, захватить и удерживать внимание зрителя, сконцентрировать на себе, пробить закрытую дверь восприятия.
Соблазнить, если угодно, спровоцировать публику на это самое восприятие, чтобы донести в конечном счете идею, послание. Мне доводилось играть на сцене обнаженным — ничего, кроме желания быть предельно честным и правдивым, желания узнать что-то о себе и повести зрителя за собой, мной в тот момент не двигало, поверьте.
— Если уж мы заговорили про игру на сцене, позвольте мне спросить вас о том, что явно стоит большего внимания, чем обсуждение обвинений в порнографии, — о театре «Шаубюнне» в Берлине, в котором вы работаете. Этот театр считается одним из самых авторитетных в Европе; в «Матильде» вы играете вместе с вашей коллегой по труппе Луизой Вольфрам, а одну из ролей играет ваш художественный руководитель Томас Остермайер.
— «Шаубюнне» находится под большим влиянием русской театральной школы. Большинство наших учителей — то есть тех, кто сформировал театр в его нынешнем виде, — родились и жили в ГДР. Это и стало для них тем культурным коридором, по которому эта традиция пришла к нам. В то же время, и мне очень это нравится, в «Шаубюнне» есть своего рода культ актерской техники, метода, огромное значение придается подготовке и развитию возможностей актера. И развитию его ума, осознания того, что он играет.
Вместо «прекрасной иллюзии» и прочей театральной эзотерики там царит культ критического мышления, ума и развития.
В театре я играю в «Гамлете», «Ричарде III». Как и в случае с Николаем II, в каждом из этих спектаклей я сохраняю ту дистанцию по отношению к персонажу, которая обеспечивает напряжение на сцене. Этими работами я горжусь, они сделали меня знаменитым в театральной Германии.
А вообще играть я стал довольно рано: на сцену вышел, еще когда учился в начальной школе. Чуть позже, в юности, я стал играть на ТВ — в сериале «Москито», который получил множество призов во многом потому, что в нем речь шла о фашизме, наркотиках, проблемах молодежи и наследии Второй мировой войны — то есть обо всем, с чем приходилось иметь дело молодому человеку, моему тогдашнему ровеснику. В школе я играл в «Воццеке» по Бюхнеру, «Карьере Артуро Уи» по Брехту. После школы я пошел на прослушивание в театральную школу, которую, кстати, заканчивал и Томас Остермайер, правда, он учился тремя годами старше, так что встретились мы только потом. Затем долго мечтал и пытался попасть в «Шаубюнне» — и вот я там уже 18 лет и очень этому рад. (Смеется.)
В последнее время все больше снимаюсь в кино. В 2009-м я поработал в картине «Страсть не знает преград» у Марен Аде (она сейчас прославилась с картиной «Тони Эрдманн») — как мне кажется, это был настоящий прорыв для меня. Удалось поработать и с Оливье Ассайясом, и с Гринуэем, и с Крисом Краусом. Стараюсь работать в артхаусном, а не в коммерческом кино.
— На премьеру «Матильды» приедете, не испугаетесь?
— Конечно, приеду и не испугаюсь. Я уверен, что, если люди, которые, как вы полагаете, могут представлять для нас опасность, наконец сделают шаг и посмотрят кино — они изменят свою точку зрения и увидят, что ни о каких оскорблениях не может быть и речи. Я тоже верю в Бога и в ангелов, и было бы хорошо быть или стать святым. Но
вера — она нам дается не для того, чтобы мы творили себе идолов, а для того, чтобы из их жизни и житий узнавали, как самим стать лучше и чище.
«Матильда» — это не про оскорбление святых, а про человеческую жизнь и человеческие, гуманитарные, если угодно, проблемы. Мы все состоим из ошибок, сомнений, слабостей — но если ты объявляешь кого-то святым и запрещаешь прикасаться к нему и его биографии, то тем самым ты исключаешь его из мира людей, отрицаешь всякое его сходство с нами, несвятыми.
