Цивилизация
Иосиф Бродский. Довлатов в Ленинграде
Мы познакомились в квартире на пятом этаже около Финляндского вокзала. Хозяин был студентом филологического факультета ЛГУ — ныне он профессор того же факультета в маленьком городке в Германии. Квартира была небольшая, но алкоголя в ней было много. Это была зима то ли 1959-го, то ли 1960 года, и мы осаждали тогда одну и ту же короткостриженую миловидную крепость, расположенную где-то на Песках. По причинам слишком диковинным, чтоб их тут перечислять, осаду эту мне пришлось вскоре снять и уехать в Среднюю Азию. Вернувшись два месяца спустя, я обнаружил, что крепость пала.
Мне всегда казалось, что при гигантском его росте отношения с нашей приземистой белобрысой реальностью должны были складываться у него довольно своеобразным образом.
Он всегда был заметен издалека, особенно учитывая безупречные перспективы родного города, и невольно оказывался центром внимания в любом его помещении. Думаю, что это его несколько тяготило, особенно в юности, и его манерам и речи была свойственна некая ироническая предупредительность, как бы оправдывавшая и извинявшая его физическую избыточность. Думаю, что отчасти поэтому он и взялся впоследствии за перо: ощущение граничащей с абсурдом парадоксальности всего происходящего как вовне, так и внутри его сознания, присуще практически всему, из-под пера его вышедшему.
С другой стороны, исключительность его облика избавляла его от чрезмерных забот о своей наружности. Всю жизнь, сколько я его помню, он проходил с одной и той же прической: я не помню его ни длинноволосым, ни бородатым. В его массе была определенная законченность, более присущая, как правило, брюнетам, чем блондинам; темноволосый человек всегда более конкретен, даже в зеркале. Филологические девушки называли его «наш араб» — из-за отдаленного сходства Сережи с появившимся тогда впервые на наших экранах Омаром Шарифом. Мне же он всегда смутно напоминал императора Петра, хотя лицо его начисто было лишено петровской кошачести, ибо перспективы родного города (как мне представлялось) хранят память об этой неугомонной шагающей версте и кто-то должен время от времени заполнять оставленный ею в воздухе вакуум.
Потом он исчез с улицы, потому что загремел в армию.
Вернулся он оттуда, как Толстой из Крыма, со свитком рассказов и некоторой ошеломленностью во взгляде. Почему он притащил их мне, было не очень понятно, поскольку я писал стихи. С другой стороны, я был на пару лет старше, а в молодости разница в два года весьма значительна: сказывается инерция средней школы, комплекс старшеклассника; если вы пишете стихи, вы еще и в большей мере старшеклассник по отношению к прозаику. Следуя этой инерции, показывал он рассказы свои еще и Найману, который был еще в большей мере старшеклассник.
От обоих нас тогда ему сильно досталось: показывать их нам он, однако, не перестал, поскольку не прекращал их сочинять.
<…>Когда человек умирает так рано, возникают предположения о допущенной им или окружающими ошибке. Это естественная попытка защититься от горя, от чудовищной боли, вызванной утратой. Я не думаю, что от горя следует защищаться, что защита может быть успешной. Рассуждения о других вариантах существования в конце концов унизительны для того, у кого вариантов этих не оказалось. Не думаю, что Сережина жизнь могла быть прожита иначе; думаю только, что конец ее мог быть иным, менее ужасным. Столь кошмарного конца — в удушливый летний день в машине скорой помощи в Бруклине, с хлынувшей горлом кровью и двумя пуэрториканскими придурками в качестве санитаров — он бы сам никогда не написал: не потому, что не предвидел, но потому, что питал неприязнь к чересчур сильным эффектам.
Тамара Зибунова. Сергей Довлатов в Таллине
Сергей Довлатов приехал в Таллин в конце сентября 1972 года. Мы были едва знакомы. Первые два телефона не отвечали, а мой ответил. По телефону, договариваясь о ночевке, он сказал:
— Тамара, только не пугайтесь, когда меня увидите. Я большой, черный, с усами. Похож на торговца урюком с базара!
Я накормила его ужином и предложила лечь спать. Мне утром надо было на работу. Сережа был возбужден. Лечь не мог. Хотел выпить. У него была приличная по тем временам с собой сумма — рублей тридцать:
— Тамара! Я первый раз в Таллине. Все же для нас это почти Запад. Так хочется попасть в ночной кабак, если уж нет у нас чем отметить знакомство.
Нам повезло. Мы попали в знаменитый Мюнди-бар. Сергей растерялся. Водки нет. Подают слабые коктейли. Коньяк только порционный — по 50 граммов. Еще не зная его отношения с алкоголем и не понимая, что он с похмелья, я предложила на мой вкус очень выгодный и вкусный коктейль — джин с вермутом. На закуску были только жареные орешки. Ни напиток, ни закуска Сереже не понравились.
Всевозможные ухаживания я пресекла. Напомнив, что он попросился только на ночевку.
Своих знакомых — Репецкого и Мишу Рогинского — он нашел только через несколько дней. Они отсутствовали в городе. Оба работали в «Советской Эстонии». Репецкий — в отделе сельской жизни, Рогинский — в промышленном. Отвели его в редакции трех русских газет — свою, «Молодежь Эстонии» и «Вечерний Таллин». Представили. Штатной работы нигде не было. Да и если была, никто не хотел брать кота в мешке. Предложили быть внештатным корреспондентом. И Сергей начал писать для всех. В то время гонорары давали в день выхода материала. К вечеру деньги, как правило, бывали истрачены. Съезжать от меня не собирался. Решил ухаживать. Через полтора месяца я поняла, что надо или вызывать милицию, чтобы его выселить, либо сдаться. Его одна из литературных версий знакомства с женой Леной «Меня забыл Гуревич» — копия начала наших отношений, только наоборот, он попал в дом, из которого ему не хотелось уходить. Хотя Рогинский ему все время предлагал более состоятельных женщин и удивлялся его упорству:
— Тамарка же нищая!
Пытался найти какую-нибудь еще постоянную работу. Но прописки таллинской не было. Это усложняло поиски. Один из моих студенческих приятелей работал в котельной. Там весь штат состоял из своих. Этакая компания диссидентствующих молодых людей. В те годы очень много особенно гуманитарной интеллигенции работали кочегарами, сторожами и пр. Сутки работаешь, семь суток отдыхаешь. На самом деле работать надо было вдвоем раз в четыре дня. Но все были молоды и физически крепки. Дежурили по одному.
Компания Сергею понравилась. Но особенно привлекал режим работы. Проработал он там около двух месяцев. Семь-восемь дежурств. Работа оказалась тяжелой и однообразной. Уголь находился на улице. Надо было брать тачку, насыпать ее углем и везти в подвал в кочегарку. А там было несколько печей. Уголь сгорал быстро. Насколько я помню, больше всего его раздражало это почти непрерывная монотонная работа с тачкой. За два дня до дежурства настроение портилось. Каждый рабочий вечер он умолял приехать хоть на часик. Скрасить жизнь.
У меня осталось в воспоминаниях это беспрестанное хождение с тачкой. С пустой наверх, с полной — вниз. Я смеялась:
— Хорошо, что не наоборот!
Юрий Дружников. Довлатов в Америке
Сан-Франциско, апрель 1989 года. Заранее объявленная в газетах встреча Довлатова с читателями. Проданы билеты, зал полон. Большую часть его представляла пенсионная элита русской эмиграции. Довлатов же рекламирует не себя, а какого-то московского графика, который привез в Калифорнию выставку своих перестроечных, но все равно агитпроповских плакатов.
— Сережа, на кой ляд вы тратите на это силы?
— А он хороший парень, надо его поддержать...
Я председательствую и, стало быть, представляю его читателям. Он, как и положено выступающему, гладко выбрит и чуть-чуть пьян. Договорились еще по телефону вести встречу как диалог, как спор, чтобы слушателям было интереснее. Естественно, я стараюсь дать больше поговорить Довлатову, но чувствую, что он то и дело умолкает, вежливо предоставляя эту возможность мне. В перерыве спрашиваю его, в чем дело.
— Вы так хорошо обо мне говорите. Слушать гораздо приятнее!
Услышав о смерти Довлатова, я пошел в университетскую библиотеку и сел возле полок на пол, как делают студенты. Тут, в тишине, можно было отрешиться от суеты и погрустить. Перед моими глазами Довлатов стоял на одной полке с Достоевским. Я ничего этим не хочу сказать, кроме того, что сказал: на одну букву, на одной полке.
Я снял книги Довлатова с полки, пошел к столу и стал расставлять. Поставил его портрет. Получилась маленькая выставка.
Подошли мои аспиранты полюбопытствовать, что я делаю. Я объяснил.
Мы сели вокруг. Прочитал им один небольшой его рассказ. Большую часть они не поняли, пришлось перевести. Потом мы провели несколько минут в молчании.
И вот дни идут дальше. Мы еще есть, а Довлатова нет. В этом есть какая-то неувязка логики человеческого существования, что старшие живы, а того, кто моложе, нет. Я не могу объяснить, почему это кажется мне таким несправедливым, может, оттого, что сие происходит и зависит не от нас.
