Цивилизация
«Семь жизней» Захара Прилепина
«Семь жизней» — первая книга художественных текстов Прилепина после прогремевшего год назад на премии «Большая книга» романа «Обитель», сборника энергичной публицистики о событиях на Украине («Не чужая смута») и чтения рэпа на Красной площади.
Мыслить рассказами у Прилепина получается едва ли не лучше, чем масштабными полотнами вроде «Обители» или «Черной обезьяны».
Хотя подборка из десяти сентиментально-ностальгических зарисовок и не очень гладко вписывается в контекст его «пацанской» прозы. Сам Прилепин определяет сборник как «сад расходящихся тропок» — бесконечный водоворот неосуществившихся жизней, выводя поочередно своих шаржированных двойников — гоповатого молодого отца, затравленного школьника, случайно загремевшего в армию мальчишку.
Эти писанные пунктиром рассказы выглядят как клочки какой-то большой прозы (или жизни). Прилепин монтирует их как сцены из фильма, обрезая то начало, то конец: толком и не поймешь, был это боевик с бандитскими разборками и крутыми тачками или экзистенциальная сказка о пятилетнем мальчике, который погнался одним зимним утром за уходящим отцом, но так и не догнал его («Все было бы иначе, если б он не ушел тогда от меня»).
При этом миниатюры оказываются такими же точными и оглушающими, как и крупная проза Прилепина.
Даже рисуя семейную идиллию, он все равно конструирует максимально дегуманизированный мир — в нем оперируют категориями, не допускающими толкований: «Родина», «Ненависть», «Война» («...всякий ехал сюда за своей родиной, или за своей ненавистью»). В каждом тексте сквозит почти античная самодостаточность, помноженная на блатняк из 1990-х: «...сказал: я сильнее тебя, как человек, как мужчина, как выдумщик, как беспредельщик, как все что угодно. Понял меня? Он кивнул: понял. Сгинь! — велел. Он сгинул». Может, тропки непрожитых жизней в этих текстах и разбегаются в разные стороны, в рамках сборника они все равно соединяются благодаря фигуре рассказчика-гладиатора, которую Прилепин позаимствовал у Лимонова (тот, кстати, даже появляется в качестве героя одного из рассказов).
Стиль, таким образом, превращается в мировоззрение:
в каждом рассказе Прилепин движется к последней прямоте, прорывается к единственной и неоспоримой правде. Неважно, пересказывает он отдающую делирием историю в духе Венички Ерофеева («компания выпила три бутылки водки, это ни о чем») или сочиняет ироничный рассказ от имени загулявшего где-то на юге Италии «дурачины», на голову которого вместе с морской волной сваливается простая человеческая истина: «Я больше не люблю тебя».
Сборник «Семь жизней», несомненно, стал для Прилепина способом немного отстраниться от собственной прозы, но «правда-то всегда одна», как заявляет один из его героев, а значит, без проговаривания вечных истин не обойтись.
«О литературе» Умберто Эко
Для книги «О литературе» Умберто Эко избрал излюбленный им жанр заметок на полях мировой культуры, опробованный и на «Шести прогулках в литературных лесах», и на «Пяти эссе на тему этики». Вероятно, перевод сборника, впервые появившегося в 2005 году, не был бы так заметен, не стань он посмертным.
Смерть Эко превратила тексты, которые встретились здесь случайно (что-то было прочитано в качестве доклада на конференции, что-то опубликовано в прессе), в завещание.
Соединенные в одной книге, они вполне читаются как развернутый комментарий автора к самому себе. Ведя своего читателя между полок Вавилонской библиотеки Борхеса или вытаскивая Оскара Уайльда из сборника афоризмов, на который он неминуемо рассыпается, Эко объясняет себя. Точнее — как работает культурная память, которая всегда оставалась его главным литературным материалом.
Книга становится одним из немногих пособий, всерьез ставящих вопрос, как правильно читать:
на что смотреть в «Раю» Данте, где у Аристотеля найти современную теорию познания и как тоталитарный характер литературы приучает нас к мысли о неизбежности смерти. Главным орудием Эко в поиске ответов на эти вопросы вновь становится его стиль — немного фамильярный и демократичный, приглашающий прочесть мир как текст и мысленно возвращающий читателя к жанру интеллигентной болтовни на кухне.
«Палестина» Джо Сакко
«Палестина» художника и журналиста Джо Сакко многими до сих пор воспринимается в штыки: одних повергают в ступор откровенные палестинские симпатии автора, другие видят в ней нечто вроде романов Владимира Сорокина, из которых наскоро сварганили детскую книжку с картинками.
В 1990-х «Палестина» выходила отдельными выпусками, пока к 2001 году не сложилась в книгу.
Сегодня это документальный роман об арабо-израильском конфликте, с которого начинается история жанра графической журналистики. В 1991–1992 годах Сакко путешествовал по оккупированным территориям на Западном берегу реки Иордан и в секторе Газа — разъезжал по поселениям палестинских беженцев и рисовал их, документируя каждый след от израильской пули или побоев.
Книга в итоге получилась противоречивой и не всегда внятной, рассыпающейся на череду встреч с жертвами обстрелов, изгнанниками и заключенными. Заботясь в первую очередь об интонации и занимательности рассказа, Сакко не очень-то беспокоится о логике изложения.
Однако ему удалось загнать в формат комикса ту журналистику, которая заглядывает в окна и тарелки, под больничные кровати и в школьные тетрадки к универсальному «частному человеку», чтобы поговорить о глобальных проблемах.
Не то чтобы такая журналистика испытывала дефицит в притесняемых страдальцах, годных лишь на то, чтобы пристыдить в ус не дующего белого человека. Но Сакко неспроста рисует себя карикатурным корреспондентом, который вовсе не намерен информировать или шокировать читателя. Диктофон заменяет ему и аналитический аппарат, и фундаментальные знания, помогающие разобраться в природе конфликта. На то же самое отчуждение работает и форма комикса, позволяющая Сакко не впадать в вульгарное обличение виноватых или превращать рассказ о войне в медиааттракцион.
Язык грубоватого шаржа оказывается единственным инструментом, способным хоть как-то организовать утомительную многоголосицу, какой на самом деле является «Палестина». Именно он делает из книги высказывание, равное, скажем, «Ярости» Пазолини — еще одному свидетельству катастрофы, затянувшей все общество от мала до велика.
«Plus Ultra» Эдуарда Лимонова
С первого взгляда кажется, что «Plus Ultra» Эдуарда Лимонова — чистой воды абсурд. Какие-то египтяне, которые на самом деле были евреями, строят свои пирамиды по наводке сверхразумных гуманоидов. Архимед и Леонардо да Винчи, как выясняется, были одним человеком. Подобная психоделия запросто сошла бы за очередной роман Пелевина, если бы не одно но.
Лимонов — автор, последовательно презиравший на протяжении всей жизни маленького человека, — относится к своим «магическим» опытам всерьез.
Заявления в духе «Мне всегда хотелось забраться «за» человека и понять Большие величины, понять Вселенную, Вселенные, Бездну Хаоса» в его случае перерастают пустое ницшеанское бахвальство. Он действительно говорит с историей на равных, лихо конвертируя культурные и философские реалии в материал собственной прозы. Герои — в диапазоне от пульсирующих черных дыр до «похотливого молодого Фауста в колпаке чернокнижника» — отражают рассказчика, несут в себе ДНК его творчества. Книгу, конечно же, следует отнести к проходным. Но нельзя не признать, что историософские фантазмы Лимонова выходят уж точно остроумнее последних пелевинских опытов.
«HHhH» Лорана Бине
Самая короткая глава в романе 37-летнего профессора французского языка Лорана Бине состоит из одной фразы: «Кажется, я начинаю понимать: то, что я пишу, — инфра-роман». Отчасти художественная, отчасти документальная история о нацистах принесла ему в 2010 году Гонкуровскую премию за лучший дебют.
Аббревиатура «HHhH» расшифровывается как «Himmlers Hirn heisst Heydrich» («Мозг Гиммлера зовется Гейдрих»).
Так шутили эсэсовцы, умножая количество мифов и ужастиков, которые аккумулировал вокруг себя Рейнхард Гейдрих — организатор Хрустальной ночи, один из главных идеологов холокоста, ответственный за «окончательное решение еврейского вопроса». Он спровоцировал начало Второй мировой войны, разработав план «Гляйвицкого инцидента», и был прозван «пражским мясником» во время оккупации Чехословакии.
Гейдрих был убит 27 мая 1942 года двумя чешскими парашютистами — Йозефом Габчеком и Яном Кубишем, которые впоследствии стали национальными героями Чехии.
Вокруг этого убийства и выстроена книга Бине. Продираясь сквозь слухи о звериной жестокости и властолюбии Гейдриха, он следует за своим героем по пятам вплоть до самой его смерти. Так, из проведенного с дотошностью исторического исследования Бине получил бодрый детектив — возможно, лучший в жанре полудокументальных книг о нацистской Германии.
