Цивилизация
Последние несколько лет художник Дмитрий Гутов делает внушительных размеров конструкции из обрезков железа, которые при взгляде с определенной точки превращаются в трехмерные иконы и эротические сценки с участием вакханок. Выставка его живописи в галерее «Триумф» работает по тому же принципу. Чтобы почувствовать ее нерв (пульсирующий, например, в работе «Жалкое, кривое, скособоченное, несовершенное»), нужно отойти подальше и абстрагироваться от неприглядности материала.
Гутов-художник прячет в себе интеллектуала-марксиста под маской деструктора-постмодерниста, не чурающегося ярмарок современного искусства, биеннале и коммерческих галерей. Гутов-теоретик пропагандирует идеи не самого популярного советского философа-антимодерниста Михаила Лифшица, который громил и разоблачал западный авангард. В 1990-х Гутов участвовал в радикальных акциях московских акционистов (Бренер, Кулик, Осмоловский) и насмехался над профанами, пишущими березки да домишки в квазиклассическом духе (проект «Дилетантизм в искусстве»).
В 2000-х принялся тосковать по классической культуре, переосмысливать античность и Рембрандта и иллюстрировать «запретные» русские пословицы.
В общем, добросовестно выплачивал, как ипотеку, дань художественному излишку, нагромождению рвущихся наружу смыслов, не поддающихся никакой системе.
Выставка «Жизнь тяжела», особенно в сравнении с внушительной и всеохватной прошлогодней ретроспективой художника в Московском музее современного искусства, аскетична и скромна, однако тоже имеет резюмирующий оттенок.
Здесь собраны 80 работ, от растиражированного портрета одного и того же полосатого свитера или обертки от конфеты «Красный Октябрь» до однородных полотен с цитатами из Ленина.
Или, например, писем Ван Гога к брату Тео («Если в том, что ты делаешь, чувствуется дыхание бесконечности, работается легче и спокойнее»). Есть и автобиографические сентенции вроде:
«Я преподавала в школе для идиотов. Но такого дебила, как Гутов, даже там не было».
Своей «Жизнь тяжела» Гутов узаконивает для себя художественное бессилие и открыто подменяет произведение комментарием к нему. Художник вспомнил, что образ мира может быть явлен только в слове, и вступил с его помощью в диалог с вызывающе пустым холстом.
Небольшое однородное полотно грязно-кирпичного цвета с надписью «Тупая мутная беспросветная *****» для него — это и стена, на которой художнику остается лишь начертать известную трехбуквенную комбинацию, и его личный «Черный квадрат».
Кирпич, одновременно не обозначающий ничего и вобравший в себя всю тяжеловесную историю искусства, нависшую над современным художником и требующую немедленного высвобождения.
Слившиеся со стеной невыразительные полотна — а таких на выставке еще несколько, — кажется, вышли из шинели Марка Ротко, чтобы расправиться и обесценить и его, и весь абстрактный экспрессионизм. Вместе с комментариями (от «Школа дала мне главное — ненависть к социуму» до «Люди здесь неплохие, только ничего не понимают») они образуют концептуальное рагу из живописи, разрушающего ее текста и стены, пожирающей и то и другое.
Избавившись от деспотии преследующих его визуальных образов, Гутов стал рабом текста.
Он требует от стены, пустого холста, культуры ответа на вечный вопрос: чему считаться картиной, а чему заборной письменностью? Но стена, холст и культура безмолвствуют. Зато отвечает Ван Гог, цитата из которого воспроизведена еще на одной картине: «Когда пустой холст таращится на тебя, как идиот, малюй хоть что-нибудь».
Гутов и малюет — конфетные обертки, одну и ту же деревянную корягу, грустную черную обезьяну. И таким образом создает настенный эпос, соединивший в себе рассуждения о природе упадка и сознании собственной неполноценности, о переживающей кризис живописи, о долге художника и «дыхании бесконечности».
Отчаянное нежелание Гутова становиться властителем дум, выраженное в заимствовании слов и форм, и подкупает, и заставляет задуматься, не грубое ли это мужское кокетство в духе, например, его работы с комментарием «Если бы я рисовать умел, мне цены бы не было». От образа воинственного нонконформиста начала 1990-х он давно ушел. От списанных с античных напольных ваз и вновь созданных из искореженного металла сцен с участием юных жриц, кажется, тоже.
Выставка «Жизнь тяжела» — выдержанная в спокойных тонах, повествовательная структура, смысл которой выходит далеко за ее пределы.
Точно так же, как и в случае с очерченной в квадрат фразой «Смысл выходит за пределы картины» на одной из работ художника.
