Цивилизация
Летучий Голландец, проклятый небом капитан корабля, обреченный, как Вечный Жид, на скитания до Страшного суда, мечтает о смерти, но она достижима лишь в случае женитьбы на верной девушке, а где сыскать верных девушек в наше время? Разве только Сента, дочь алчного моряка Даланда, не гнушающегося продать родную кровь в жены печальному незнакомцу в старинном платье, раскрывающему перед папашей сундуки с золотом.
Девица же деньгами не интересуется, ей подавай ожившую легенду о Летучем Голландце, сладко тешащую девичьи грезы.
Несмотря на мольбы отвергнутого жениха Эрика, Сента обещает пришельцу свою руку, но тот, слыша объяснение девушки с ухажером, отказывается верить ее обещаниям. У Вагнера верность до смерти подтверждена самоубийством Сенты, бросающейся в море. Конвичному важно показать, что богатство и самодовольство фатально мешают жизни и любви, но любовь тоже несет деструктивный потенциал. Финал у него другой. Гораздо более страшный. В спектакле, несмотря на репутацию Конвичного как эпатажника, нет натужной актуализации действия. Тем не менее автор убежден, что оперный режиссер — посредник между музыкой и современностью. Театральные эмоции у него одновременно и вечны, и актуально созвучны нашим дням, и сцепка времен органична, как в либретто, связывающем появление неумирающих моряков из прошлого в чуждом им будущем.
Кто был десять лет назад на премьере, запомнил пьянящее ощущение художественного прорыва.
Интеллектуально многослойная, искренняя и страстная постановка Конвичного (к тому же превосходно тогда спетая) словно проветрила пыльное здание Большого.
Режиссер расслышал в музыке экзистенциальный трагизм фразы «Счастье — это когда тебя понимают». Конечно, в октябре 2013 года хотелось пережить прежние эмоции еще раз. Даже памятуя о том, что завышенные ожидания мешают восторгу, да и древний философ не зря сказал, что дважды в одну и ту же реку не войдешь: и ты другой, и вода в реке другая. Вообще глупо сравнивать — попадешь в ловушку ностальгии типа «раньше трава была зеленее и девушки красивее». Но уши (в опере — инструмент поважнее разума) подтверждали: в том, что философ оказался прав, виноват не Конвичный, которого на премьере вообще не было. Постановку в Москве большей частью делала его ассистент Нина Гюльсдорф, которая, видно, не увлекла певцов актерскими задачами: многие мизансцены разыграны с какой-то небрежностью, что особенно досадно в концептуальном и шокирующем — по замыслу — финале. Он практически не оставил впечатления, а значит, режиссерский замысел оказался провален.
Беда и с главными героями.
Голландец (канадец Натан Берг), использовавший свой бас-баритон без особого энтузиазма, особенно к концу, и чересчур капризная по ужимкам Сента (американка Магди Байерс), не обладающая необходимой для Вагнера плотностью голоса и поплывшая на действительно запредельных у композитора верхах, до уровня события не дотянули. Оркестр под управлением Василия Синайского был четок и слажен, но как будто норовил все упростить, сведя сложность мистической музыкальной драмы к однозначному «кровь-любовь». Хорошо хоть, что Виктор Антипенко (Эрик), Евгения Семенюк (няня Сенты) и поляк Александр Телига (Даланд) без проблем и даже вдохновенно проникли в вокальную суть персонажей.
Но оценивать концепцию Конвичного приходилось в трудных условиях.
На фоне картонного бушующего моря медленно опускаются сходни. Справа — металлические, с современного судна. Слева — деревянные, обросшие водорослями, с корабля Голландца. Коротко стриженные, полнокровные мужчины в джинсах и куртках смешаются с бледными и тощими длинноволосыми существами, при старинных шляпах с перьями и в черных камзолах XVII века. Пока моряки наших дней, как дикари, навешивают на себя золото из бездонных сундуков скитальца, появляется странная улыбчивая девушка в белом (то ли ангел, то ли бес в ангельском облике), дерзко докуривающая сигарету после Голландца: она пройдет безмолвным призраком сквозь все действие. Во втором акте картинка резко меняется, уходя в современный фитнес-центр с велосипедами-тренажерами. Женское население приморского городка поет знаменитую песню прях «Крутись, колесико», подразумевая спортивные занятия. Сента, вертя педали, мечтательно прижимает к сердцу автопортрет Рубенса (очевидная ирония постановщика), сходство с которым она найдет в объявившемся Голландце. Ее горячая мечта о спасении мужчины, сбившегося с пути истинного, — это так по-женски! Конвичный ненавидит мещанское болото и всем довольных, кроме зарплаты, обывателей, горячо сочувствуя тем, кто на обывателя не похож. Но режиссер не так прост, чтобы не понимать: когда в душе перебор жертвенности — будет слишком много жертв. Ирония в адрес чрезмерно раздутого романтизма разбросана по всему спектаклю. Недовольный жених Эрик появляется в белом махровом халате и тапочках, отчего его любовные стенания приобретают забавный оттенок.
А полуистлевшее подвенечное платье, извлекаемое из сундука Голландца, Сента напяливает поверх спортивного костюма, не снимая кроссовок.
Финал развернется на огромном ржавом складе, где по совместительству бытует местная пивнушка. Пьяные моряки Даланда и их глупые подружки задирают безмолвно сидящих спутников Голландца. В драке будут жертвы. Эрик снова пристает к невесте, Голландец хочет снова уплыть в море, а Сента, раздраженная прилипчивостью бывшего жениха, вне себя: а как же ее жертвенность? Смерти она не боится — ни своей, ни чужой: когда слишком сильно жалеешь себя, перестаешь жалеть других. К тому же, верша собственный Страшный суд, девица выполняет тайное желание любимого: он тоже не одержим человеколюбием (пришвартовавшись к берегу, Голландец пел о мечте — гибели человечества в очистительном огне, лишь тогда скиталец обретет покой).
И вот она, страсть, испепеляющая в буквальном смысле, и взрывной темперамент, тоже буквально.
Сверкая фанатичными глазами, Сента выкатывает бочку с порохом (а может, баллон с газом) и поджигает ее, отправляя на тот свет и себя, и папашу с Эриком, и всех земляков. А зритель пусть решает: если теракт совершен в состоянии аффекта, это отягчающее или смягчающее обстоятельство?
