Цивилизация
Волкострелов – режиссер, которому всего за несколько лет удалось стать одним из главных действующих лиц современного российского театрального процесса. Спектакли театра Post, созданные им в Петербурге, — постоянные участники фестивалей в России и в Европе, и каждый из них вызывает острые дискуссии, а театралы быстро раскололись на адептов Волкострелова, видящих в нем чуть ли не пророка, и яростных врагов режиссера, обвиняющих его в попытке уничтожения театра как такового.
Дмитрий Волкострелов занимается в театре примерно тем же, чем Павел Пряжко, по пьесам которого поставлено большинство спектакле театра Post, – в драматургии.
Оба они разнимают до основания всякое представление о драматическом тексте и сценическом искусстве, пытаясь дойти до последней грани в отрицании принципов, которые держались столетиями и которые не пошатнул окончательно даже авангард прошлого века. Пряжко пишет пьесы то из одной фразы, то из фотографий, то из стихов и видеофрагментов. Волкострелов ставит по ним спектакли, то длящиеся пять минут, то лишенные действия как такового. В них единственной задачей режиссера и актеров делается преподнесение текста, а интерпретация стремится к нулю.
Но за формой, которая многим кажется эпатажной, и у Пряжко, и у Волкострелова кроется экзистенциальный ужас перед состоянием мира, перед распавшимися связями между людьми XXI века, перед тотальным одиночеством и некоммуникабельностью.
«Три дня в аду» — первая постановка одной из последних пьес Пряжко и одновременно первый спектакль, созданный Волкостреловым в Москве в репертуарном театре. И для возглавляемого уже шесть лет Евгением Мироновым Театра Наций этот опыт стал, без сомнения, одним из самых рискованных. Театр, хоть и нацелен на эксперимент и на сосуществование работ молодых художников со спектаклями лидеров европейской сцены, тем не менее занимает в Москве нишу того рода искусства, которое доступно всем и пользуется спросом в том числе и среди публики, чьи денежные средства велики, а запросы низки.
Спектакль Волкострелова, как бы к нему ни относиться, очевидным образом выходит за рамки «удобного» театра, требуя от зрителей терпения, предельной концентрации и готовности отказываться от стереотипов.
«Три дня в аду» Пряжко – пьеса, в прошлом году ставшая сенсацией сразу нескольких драматургических конкурсов.
Этот текст невозможно причислить однозначно ни к одному из театральных и литературных жанров, его очень сложно назвать и драмой – и при этом нельзя считать ничем иным. В нем нет ремарок, персонажей и отделенных отточиями реплик. Это бесстрастный и до бессмыслицы монотонный поток сознания, методично фиксирующий три дня в мороке постсоветского застоя – в городе Минске, где время остановилось 20 лет назад. Здесь нет истории и внятного сюжета – это просто серия образов, которые движутся перед глазами случайного прохожего. Отпечатки на зрачке – фрагменты мира, схваченные зрением и еще не отрефлескированные. Бессвязная вереница мыслей разных людей, зачем-то собранных воедино.
Это пьеса, которую никто не знает, как воплотить — адекватных средств для ее перевода на сцену, кажется, попросту еще не придумано.
Но Волкострелов и не пытается эту пьесу ставить. Главная его цель – погрузить зрителя в ее атмосферу и создать условия для восприятия текста. Малая сцена Театра Наций превращается в пространство, которое сложно назвать театральным. Здесь нет площадки и зрительных рядов. Нет рампы и не видно софитов. Все, что есть, – три больших палатки защитного цвета, в которых свободно рассаживаются пришедшие на спектакль.
В палатках – хаотично расставленные предметы мебели и быта. Раковина с краном, из которого так и не потечет вода – скорее всего, никогда. Стол, заставленный посудой. Стиральная машина. Похожая на нары двухэтажная кровать с полосатыми матрасами. Пространство странное и абсурдное. Что делают все эти объекты в палатке? Откуда здесь вообще мог бы появиться водопровод? Но в таких сочетаниях нет ничего парадоксального, если речь идет о Белоруссии, стране, где в эпоху интернета продолжает здравствовать брежневский маразм, где на улицах идеально чисто, гигантское стеклянное здание Национальной библиотеки напоминает НЛО, а универмаги – те же самые, что были в СССР году в 1985-м.
Спектакля, кажется, не будет.
Мы привыкли, что спектакль – это когда актеры выходят на сцену и произносят свои реплики. В «Трех днях в аду» сцены нет. Два актера снуют из стороны в сторону, не произнося ни слова. Текст пьесы полностью звучит в записи – его озвучивали 28 артистов и режиссеров, от Игоря Гордина до звезды фильмов Алексея Федорченко Юлии Ауг. На зрителей обрушивается непрерывное многоголосие, от которого некуда спрятаться.
«Живые» актеры то и дело заходят в палатку, делая бессмысленные действия.
Снова и снова машинальными движениями пересчитывают купюры; немалая часть пьесы – перечисление цен на всевозможные товары; ценники, не только в Белоруссии, сейчас висят повсюду и часто становятся для каждого из нас главным предметом внимания. Протирают салфеткой вроде бы чистый стакан, рассматривая его в свете мутной лампочки. Просто сидят и долго-долго смотрят в пустоту глазами, которые ничего не выражают.
Удивительно, но в таких условиях текст Пряжко вдруг начинает работать.
Зритель не смотрит пьесу, а как бы сам оказывается внутри нее. Гнетущее, депрессивное, тягучее настроение текста поневоле обволакивает его. То и дело звучание останавливается, свет гаснет, выход из палатки растворяется в непролазной белесой пелене, а по брезентовому потолку начинают стучать дождевые капли. Если закрыть глаза, чувство реальности исчезнет – покажется, что ты совсем не в хорошо отремонтированном театре в самом центре Москвы, а в глухом лесу, и вокруг никого.
«Три дня в аду» Волкострелова для зрителя – один час наедине с собой.
В созданных режиссером условиях текст неотвратимо наслаивается на личные переживания каждого человека, без всякого посредничества в лице актеров, и спектакль – это прежде всего то, что происходит в голове смотрящего.
И все же в финале наступает некий перелом, которого уже не ждешь. Вот два безымянных героя кладут на середину палатки мешок картошки, этот главный оплот белорусской государственности. Вот рассыпают ее по полу, перебирают, чтобы лежали ровно. А потом поочередно заходят в палатки и произносят последние слова пьесы – единственные звучащие в спектакле вживую и оттого действующие как ушат холодной воды: «ЛТП — это лечебно-трудовой профилакторий расшифровывается. Это пять брезентовых палаток в ста километрах от Минска, недалеко от деревни, в лесу. В палатке десять человек. Это все мужчины среднего возраста, пьяницы, тунеядцы, те, кого страна согревать не собирается. Палатки не отапливаются, света нет. При температуре на улице минус десять в палатке температура минус десять…»
И оказывается, что эти три палатки в Театре Наций – вся Белоруссия.
А зрители, сидящие в них, ничем не отличаются от пьяниц и тунеядцев, живущих среди нищеты и равнодушия, глазея на рассыпанные по земле и никому не нужные клубни картошки. «Месседж» спектакля Волкострелова резче, агрессивнее и нелицеприятнее, чем тот, что вроде бы заложен в пьесе Пряжко. Речь не просто о том, что все мы барахтаемся в вязкой пустоте, а о том, что она поглотила нас без остатка.
Когда зрители выйдут из палатки, они обнаружат длинные накрытые столы. На столах – электрические плитки. На плитках – сковородки с румяной жареной картошкой. По задумке создателей спектакля куски должны после увиденного никому «не лезть в рот». Но зрители спокойно подходят и берут аппетитные дольки одну за другой. Что это – режиссерский просчет, недостаточная сила высказывания или же просто извечное стремление ко всему приятному и бесплатному, которое сильнее в нас любых эмоций? Ответа нет. «Три дня в аду» — из тех экспериментов, где любой возможный итог удачен и познавателен, а выводы предлагается делать каждому свои.
