Цивилизация
Жолдака можно упрекать в чём угодно, но не в однообразии. За 25 лет своего творческой жизни украинский режиссер успел опробовать, кажется, все возможные театральные формы. Он ставил многочасовые эпические полотна в духе «театра художника» и спектакли, действие которых почти полностью происходило на видео. У него была заслуженная репутация провокатора: так, в его «Одном дне Ивана Денисовича» лагерные охранники с овчарками загоняли зрителей в тесный зал по тёмной лестнице. Жолдак часто позволял себе такие выходки, которые до него на постсоветском театральном пространстве не устраивал почти никто.
На этом фоне его «Дядя Ваня» кажется постановкой какого-то другого режиссёра. Его сложно назвать совсем классическим, но от обыкновенного для Жолдака буйства фантазии, от его демонстративного попрания всех норм здесь не осталось почти ни следа. Ещё ни один его спектакль не был настолько бытовым, таким традиционным по форме и ритмически медленным.
Жолдак вдруг решил поставить Чехова, избрав два главных принципа – «как положено» и «как написано». Действие его спектаклей раньше происходило то в современной Москве, то на космическом корабле в далёком будущем, то в условном метафизическом пространстве. В этот раз налицо XIX век, хотя и с редкими вкраплениями сегодняшнего дня. Дощатый пол, деревянные стены, выгороженная веранда. Маленький бассейн с мостком над ним. Красивые и элегантные костюмы на большинстве персонажей. Всё это давние и легко узнаваемые приметы каждого третьего спектакля по Чехову.
От Жолдака в такой ситуации всё время напряженно ждёшь подвоха:
%вот сейчас эта актриса разденется, достанет винтовку и начнёт стрелять в зал, а ещё через минуту вода из бассейна затопит всю сцену.
Но ничего подобного не случается, и до самого конца «Дядя Ваня» так и существует по законам добротного психологического театра, пусть и сдобренного редкими метафорами и яркими эффектами.
Конечно, нельзя сказать, что в спектакле нет совсем ничего жолдаковского. Красавица Елена Андреевна пристёгивает себе русалочий хвост, плещется в бассейне, разбрызгивая воду в разные стороны, и загорает в тёмных очках, ловя на себе завороженный взгляд Астрова. В другой сцене она, стоя с ним спиной к спине, сплетает в узел их волосы, сразу развязывающиеся; в третьей Дядя Ваня собирает в банку дымящиеся пеленой солнечные лучи, а затем выпускает их на волю. Но все эти образы, обычно похожие у Жолдака на резкие и стремительные вспышки, на сей раз выглядят вымученно и натужно.
Чеховская тоска разъела ткань спектакля, вытянув из него жизненные соки.
Жолдак не добавляет почти ничего нового и неожиданного к традиционному восприятию героев. Войницкий и Астров – обросшие густыми бородами и обрюзгшие мужчины, жалкие в своей никчёмности. Соня – девушка-дурнушка, с детской наивностью влюблённая в Астрова и неумело пытающаяся его обольстить. Елена Андреевна – белоснежная темноволосая красавица, сгорающая от нехватки любви. Её муж профессор Серебряков – капризный и самовлюблённый тиран, в первой половине спектакля не произносящий ничего внятного и лишь повторяющий на все лады «Бла-бом-бом-бом, бла-бом-бом».
И всё же в этом «Дяде Ване» есть одна личная и выстраданная тема, важная и у Чехова, но здесь доведённая до предела.
Жолдак поставил спектакль о неутолимой жажде любви, о людях, которые без неё живут, но жить не могут.
О страсти, которая не бывает взаимной. Серебряков судорожно бросается на Елену Андреевну, обнимает её, налегает на неё всей тяжестью своего тела – а она лежит как статуя, никак на него не реагируя, и акт любви сводится к пустой симуляции. Потом они исчезают за дверью шкафа – и дядя Ваня с Астровым облепляют его со всех сторон, пытаясь разглядеть сквозь щёлочки процесс, которому, кажется, сами никогда не предавались.
В конце спектакля Елена Андреевна попробует поцеловать Астрова и сразу отстранится, не то испугавшись, не то просто побрезговав прижиматься к его колючему и морщинистому лицу. Елена Андреевна Кристы Косонен – русалка в царстве маньяков, пьяниц и импотентов. Она, со своей бурной страстностью и взрывным темпераментом, несоразмерна этому миру. Здесь каждый избирает себе предмет обожания, но она точно знает, что ей тут любить некого. Одна из самых сильных сцен у Жолдака – когда дядя Ваня и Елена Андреевна плачут под звуки арии Калафа из «Турандот» Пуччини («И мой поцелуй развеет тишину, что сделает тебя моей!»). Желание любви априори невыполнимо, оно изматывает душу и распирает изнутри тело, но так и не находит выхода – вырваться можно только в пустоту.
Елена Андреевна и Соня открывают деревянные окошечки в стене, похожие на печные створки, и отчаянно вдыхают наружный воздух, пытаясь вобрать в себя свободу, которую в итоге так и не могут получить.
В финале, когда Елена Андреевна с мужем уедут, Серебряков вернётся за забытым супругой в шкафу хвостом, после чего окончательно оставит Соню и дядю Ваню наедине друг с другом, работой и приживалой Телегиным – строго по Чехову. Они сядут рядом, Соня отчаянно проорёт монолог про небо в алмазах, которому сама не будет верить, а потом, как в начале, зажжёт лампадку, которая сразу же погаснет, и начнёт наигрывать на кларнете мелодию из Пуччини. И подобных финалов «Дяди Вани» мы видели очень много.
Спектакль Жолдака то и дело вырывается из навязанных почему-то самому себе строгих рамок, но к концу возвращается к своей внезапной верности театральным канонам.
Странное дело – когда «Дядю Ваню» начинаешь описывать, он выглядит гораздо интересней, чем во время просмотра. Возможно, не будь он таким тягучим по ритму и вялым по энергетике, он стал бы гораздо лучше – и всё равно нельзя отделаться от ощущения, что неистовый и непредсказуемый Андрей Жолдак постарел и успокоился. Он поставил спектакль мастерский, но идеально ровный и скучный. Его прошлые работы возмущали и будоражили, казались кому-то графоманскими, кому-то безумными, кому-то безвкусными, а кому-то гениальными. К «Дядя Ване» ни один из этих четырёх эпитетов не применим – и это самое грустное.
