Цивилизация
Героинь у Комаровой много, но принцип существования у них общий —- одна сумасшедшее другой.
Вот нищая дурнушка, называющая себя сиротой к удивлению живых родителей, всю жизнь ничего не делает и ничего не чувствует — бережет душу, чтобы выйти замуж за царя. Вот Раав-блудница проклинает жителей павшего Иерихона за то, что никто так и не догадался взять ее, высечь и сделать покорной женой. А вот великовозрастная красавица Параша доказывает, что она всегда источает запах духов, потому всю жизнь была девственницей и, между прочим, планирует ею оставаться. А вот, взгляните, скукоженная женщина, похожая на насекомое, сидит у постели умирающего мужа и тыкает в него равнодушным пальцем.
Комарову при жизни печатали в нескольких андерграундных журналах, после смерти вышел небольшой сборник рассказов — вот, собственно, и все точки пересечения ее с живым литературным процессом. Но, несмотря на это, биография у необыкновенно талантливой и, как это в последнее время часто бывает, практически неизвестной писательницы насквозь литературная, почти гоголевского кроя. Как утверждает Дмитрий Волчек, печатавший Комарову в «Митином журнале», та была натурой эмоционально неустойчивой, склонной к нервных расстройствам. Предположительно, у писательницы была мизофобия — мания чистоплотности, навязчивый страх грязи. В начале 90-х годов Комарова, до тех пор относившаяся к церкви болезненно пренебрежительно, неожиданно ударилась в православие. Как следствие, отказалась от всего, что было ею написано: вместе с матерью она вытащила на улицу чемодан с рукописями и сожгла. А в 1995 году по пути на освящение церкви погибла в автокатастрофе. Сборник «Грузия» представляет собой переиздание уже напечатанных журнальных рассказов, однако в него добавился еще один рассказ «Виолетта», недавно найденный в квартире Комаровой. Мать писательницы, по ее словам, закрыла комнату дочери 17 лет назад и с тех пор ничего в ней не трогала.
Как написала бы сама Комарова об этом биографическом великолепии: «у вас отвратительная тяга к сюжетцам».
С точки зрения литературного стиля эти рассказы — классические примеры деконструированного текста, так горячо любимого московско-ленинградским андерграундом конца перестройки. Тексты с выкорчеванным смыслом, лишенные каких бы то ни было внятных правил повествования, вывернутые наизнанку и проигранные заново, разумеется, в жанре интеллектуальной клоунады. Рассказы Комаровой из этой же когорты. Например, они нахально линейны: ехала в электричке, потом в метро упала под поезд, а дома вот что произошло. Большинство рассказов — взбалмошные монологи от лица взбалмошной женщины, порой уследить за ходом мысли воспаленного сознания практически невозможно. Однако творчество Комаровой, к счастью, не сводится к кухонным играм в деконструкцию. За литературными фокусами — гигантский самодостаточный мир, больной, распадающийся на куски, запертый в себе.
По всему тексту «Грузии» расползлось безумие.
Безумие это родилось из необходимости ежеминутно отвечать на достаточно пошлый вопрос о смысле: зачем это все существует и при чем тут я? Героини Комаровой так отчетливо осознают отсутствие этого драгоценного смысла, что становятся опасны, как и все люди, которым абсолютно нечего терять.
Эти героини умны и начитанны настолько, что не признают за какими-либо формами творчества душеспасительной функции. Комаровские барышни в качестве источника своего спасения искусство даже не рассматривают, и совершенно зря наивный Жан-Поль Сартр с вымученным оптимизмом обещал таким, как они, покой. Нет, ни разу. В рассказе «Великопостные салочки» у художницы случается резкий разговор с молодым священником:
«— Да что ж там вперед, сиди тут, а Бог, он свое дело знает. А ты сиди, ты не художник, в крайнем случае, если очень постараешься, сохудожник.
— Но я должна вас огорчить: я-то как раз художница. Вон там моя выставка.
— Очень жаль.
— Вы против занятий искусством?
— Да нет, не против. Как своеобразная отрицательная подготовка к духовности она меня вполне устраивает.
— Вот оно как!
— А вот так. Главная тема всего вашего творчества, хотите вы или нет, — отчаяние неверующей души.
— Скажите! А если художник верующий?
— Верующий не может быть художником. Только иконописцем.
— А иконописец разве не художник? Эй! А если вот этим гвоздем, которым вы только что продырявили себе ладонь, только что ковырял руку больной спидом?»
Комаровские героини почти все неприлично талантливы, но относятся они к этому брезгливо — подумаешь, новость. Окружающая реальность — проекция их внутренней духоты, несвежести, отчаяния — заставляет искать нечто большее, чем успех. И тогда их взгляд неминуемо обращается на мужчину.
Мужчина что для художниц с исковерканным разумом, что для бездумных сироток — безусловная цель.
Цель, ради которой на второй план отступают все поэтические мелочи вроде шелеста сухой кожи или хлюпающего от крови ботинка. Однако, что особенно парадоксально, женщины из «Грузии», вожделея своего мужчину, совершенно асексуальны, стерильны. Они не жены, не матери и даже не любовницы. У них нет ни детей, ни желания размножаться, по ним даже невозможно сказать, что они на это способны. Желание мужчины здесь напрочь лишено сексуальной интонации – комаровские женщины тянутся к нему как к спасательной шлюпке в бесконечном океане бессмыслицы — и правда, какое желание сексуального характера может возникнуть к шлюпке. Например, одна из героинь, уговаривая Савла (так звали Апостола Павла до обращения к христианству) купить ее душу, рисует очень точный автопортрет: «Хорошо ли ты себе представляешь, что такое я?
Вот представь: что если бы Лия была бесплодной или если бы Марфа сидела у ног Христа, как Мария, и не дала бы ему поесть? — так вот это я».
Спастись через мужчину, выбить себе теплое местечко у Ноя под видом на все готовой самки, однако, не выходит. Даже в древнем Иерихоне не нашлось мужчины, чтобы справиться с блудницей Раав. Вопреки распространенному мнению она у Комаровой женщина не легкого поведения, а тяжелого — попробуй, потащи на себе такую. Что и говорить о мужчинах современных — под весом комаровских женщин они ломаются как спички. «Женственность есть разновидность наглости», — выводит в рассказе «Виолетта» единственный у Комаровой рассказчик-мужчина. И именно этот рассказ, найденный, как мы помним, в личных вещах писательницы, и раскрывает весь этот хитрый женский пасьянс: с мужчиной под видом старомодной покорности женщины могут оставаться в «границах первобытной лени». Только эта лень, инертность, ничегонеделание позволяют не грешить, не страдать, не жить. Но мужчинам такой паразитизм явно не по душе — в этом страшном мире и одному тяжеловато.
Вариантов остается, прямо скажем, не очень много. Познать блаженство еще можно в Грузии.
Грузия здесь не только страна, но и метафора глупости и слабоумия, таинственного идиотизма.
В одноименном рассказе героиня описывает некую Нану, ограниченную, медлительную идиотку, чей поворот головы занимает полвечности, а наиболее часто высказываемая мысль заключается в звуках «пр-р-р». Нана — идеал, потому что Нана блаженна, а поэтому счастлива. Однако до состояния «Грузии» еще требуется дожить. Вариант остается один, самый простой и очевидный: поиск женщин останавливается на Боге.
В сборнике Комаровой с первого рассказа до последнего все назойливо крутится вокруг религии. Автор с ней не церемонится — сравнивает церковную службу с балетом, у нее и крестят в сортире. Даже названия дразнящие — «Сороковой день», «Савл, Савл…», «Великопостные салочки». Почти невозможно, читая «Грузию», представить, что ее автор спустя несколько лет после написания этих рассказов станет верующим, настолько верующим. Однако удивление остается на поверхности: ведь Бог, по большому счету, и есть тот великий муж, укрывшись в тени которого можно наконец-то насладиться блаженством, заслуженным Грузией. По крайней мере, ему хочется верить, что ему такое по плечу.
