Цивилизация
С февраля в Государственном институте искусствознания новый директор — Наталия Сиповская, доктор искусствознания, раньше работавшая в отделе русского изобразительного искусства и архитектуры этого института. Назначение произошло после событий минувшего декабря, когда инициатива о слиянии гуманитарных НИИ, подведомственных Министерству культуры, вызвала бурную реакцию интеллектуальной общественности и появление коллективных писем протеста. Тогда же состоялся визит министра культуры Владимира Мединского на расширенное заседание ученого совета Института искусствознания. В итоге административных реформ не последовало, но произошло существенное кадровое изменение: вместо Дмитрия Трубочкина ГИИ теперь возглавляет Сиповская, которая должна к 1 марта представить в Минкультуры программу развития института. Новый директор ГИИ рассказала «Газете.Ru» про своё назначение, текущую обстановку в институте и дальнейшие планы.
— Вокруг вашего назначения на должность директора ГИИ ходят разные слухи. Вы могли бы обрисовать эту ситуацию — как она вам видится?
— Назначение произошло быстро и для меня во многом неожиданно. Вообще-то, я работаю в институте очень давно, с 1989 года. Здесь я росла как исследователь, здесь до сих пор работают многие из моих учителей. С 2000 года руковожу проектом «История русского искусства», который для ГИИ является одним из основополагающих. Это мой научный дом, который мне очень дорог. И когда в конце прошлого года я вместе с коллегами узнала об угрозе ликвидации института, или, скорее, мы узнали из СМИ, что такая угроза возможна, то перед слушаниями общественного совета при Министерстве культуры я сочла для себя невозможным остаться в стороне. Так же как и многие другие сотрудники, мобилизовавшие все свои годами наработанные связи и авторитет в поддержку института. Благодаря поддержке коллег, советников министра культуры, мне удалось встретиться Владимиром Мединским. В процессе беседы возникло ощущение, что задачи внутреннего развития института не расходятся с политикой министерства. Просто был период некоего безвременья, когда ни министерство не уделяло достаточного внимания институту, ни сам институт не представлял должным образом министерству результаты своей деятельности.
— Вы считаете, что вам по силам изменить такое положение дел?
— Сознаюсь, что согласие принять это назначение далось мне с большим трудом. Все-таки я исследователь в первую очередь. А кроме того, у меня есть собственный научно-издательский проект — «Пинакотека», и ясно, обязанности директора института заставят меня серьезно ограничить мою активность на этом поприще, а «Пинакотека» — мое «детище», которое я пестовала 17 лет. Но уж коли назвался груздем, пришлось полезть в кузов.
Решающим было то, что сам коллектив стал меня выдвигать на эту должность.
Надо сказать, что Дмитрий Владимирович Трубочкин, мой предшественник в роли руководителя, справлялся с ней самым достойным образом. Институт прошел с ним через трудные времена, когда требовалось отстаивать наше здание в Козицком переулке и сохранять основные направления деятельности. Я очень уважаю его решение уйти — в конце концов, у него есть собственные исследовательские амбиции. Теперь, видимо, моя очередь. Придется постараться. Здесь я надеюсь на поддержку коллег и на собственный опыт организации живых проектов, создавших мне репутацию своего рода «аниматора».
— Вы с Трубочкиным находитесь сейчас в мирных отношениях? Он ведь остается работать в институте, насколько известно.
— Да, он будет руководить своим научным подразделением. Со своей стороны, я постараюсь обеспечить режим максимального благоприятствования его работе и дальнейшей научной карьере.
— А сама эта недавняя инициатива по слиянию гуманитарных институтов — она окончательно заглохла, отложена в долгий ящик или в каком-то виде продолжает рассматриваться министерством?
— Думаю, что эта идея еще будет всплывать. Собственно говоря, она и в прошлом году явилась не впервые. На моей памяти это, наверное, заход восьмой или около того. И если это происходит столь регулярно, значит, с административной точки зрения идея не лишена привлекательности. Людям, не вовлеченным в нашу работу, трудно понять, насколько мы разные по задачам, методикам, целям и что слияние чревато не «оптимизацией», а потерей лица. Но сейчас институты получили возможность представить собственные концепции развития. Моя цель — представить действительно убедительную концепцию, чтобы она обосновывала правильность сохранения ГИИ в качестве самостоятельного подразделения. Уверена, что руководители других институтов, подведомственных Минкульту, работают в том же направлении.
— Нельзя ли эту позицию обосновать на популярном уровне — не для министерства, а для читателей газеты? Иногда можно услышать мнение, возможно, обывательское, что гуманитарный институт вроде вашего — это обитель отвлеченного знания и что люди здесь за государственный счет удовлетворяют собственное любопытство. Так все же, какая от ГИИ польза?
— Академическая наука не только исследует культуру разных эпох, анализируя и интерпретируя результаты художественного процесса, хотя в этом ее главная задача. Но следствием этой интеллектуальной работы становится появление новых идей, новых взглядов на параметры культуры в целом. Обычно эти идеи лет на двадцать, а то и на пятьдесят опережают общепринятые. И они становятся основой для массы конкретных проектов, которые напрямую касаются всех людей.
Вообще-то, исследовательские институты, занятые историей искусства, пожалуй, самые молодые образования из всех организационных форм ведения научной работы.
Наиболее старый из них — институт Истории искусств во Флоренции, он появился в 1897 году благодаря усилиям немецких ученых, поскольку именно Германия была колыбелью искусствоведения как научной дисциплины. Все остальные возникли уже в ХХ веке, причем большей частью после Второй мировой войны. Наш институт относится как раз к этой волне: решение о его учреждении было принято в конце 1943 года. Более молодое «поколение» появилось после бума гуманитарной науки конца 1960-х — 1970-х годов, например, Центр актуальных исследований в сфере визуального искусства в Вашингтоне. Некоторые, возникли совсем недавно, уже в XXI веке. В частности, Институт истории искусств в Париже, который в 2002 году стал инициатором создания международной ассоциации, объединившей наиболее авторитетные центры науки об искусстве (RIHA). В RIHA тридцать участников, ГИИ среди них. Это я к тому, что существует мировая научная практика такого рода, исторически она довольно молода и постоянно развивается. И что наш институт не является каким-то отжившим советским реликтом.
Напротив, из наших стен архаикой воспринимаются подчас животрепещущие дискуссии с актуальных площадок.
Например, уже не столь, к счастью, взволнованные споры на темы «умерла картина/не умерла картина» или «актуален/не актуален критерий качества в искусстве». Сама постановка подобных вопросов свидетельствует о том, что люди все еще живут в прогрессистском дискурсе XIX — начала ХХ столетий, то есть следуют за идеей поступательной модели развития, когда на смену старому и отжившему приходит нечто новое, прогрессивное. А ведь уже давно доказано, что в человеческой истории все «произрастает» совсем иначе.
Искусство — это обобщенный опыт чувствований человека, запечатленный в памятниках культуры. Задача науки об искусстве — осмыслить этот опыт. И заниматься таким делом нельзя в режиме конкретного, прикладного проекта, нужен проект исследовательский. Это другой ритм жизни, другая степень ответственности. В результате рождаются идеи, которые не только меняют взгляды людей, но могут и должны менять векторы культурной политики и само к ней отношение.
— То есть прямой и утилитарной пользы от вас ждать не приходится?
— Одно другому не обязательно противоречит. Эффективность института оценивается в первую очередь авторитетностью исследователей, но и от реальных проектов мы не отгораживаемся. Например, ведем свод памятников архитектурно-монументального искусства, на основе которого составляются все государственные реестры их учета. Это огромная практическая работа, она идет уже лет тридцать. Или вот такой еще пример: институтом подготовлен многотомник партитур опер Мусоргского, полностью воссозданных и прокомментированных. И это впрямую отвечает государственным интересам, поскольку рабочие ноты для этих опер последним выпускало немецкое издательство. При каждом их исполнении на всей территории нашей необъятной страны мы платим этому издательству за копирайт. Так что наша работа не только восстанавливает историческую справедливость — все-таки правообладателем должна быть родина композитора, но и приносит вполне конкретную экономическую пользу.
— Каковы перспективы издательского проекта, связанного с историей русского искусства?
— Показательно, что ГИИ когда-то и создавался под похожий проект. Все специалисты знают и помнят историю русского искусства под редакцией Игоря Эммануиловича Грабаря. Сейчас основной вопрос заключается не в том, что она устарела идеологически, и даже не в том, что выявлено большое число новых памятников. С той поры вообще изменились взгляды на целые периоды. Например, благодаря исследованиям специалистов нашего института древнерусское искусство повсюду признано и изучается как часть мировой византинистики. Постулировать такое во времена Грабаря было просто немыслимо… Если говорить о принципиальных отличиях этих двух историй, я бы имела в виду не только огромные пласты фактологического материала, который прежде не изучался, и не объединение под одной обложкой пространственных искусств — архитектуры, скульптуры, живописи — с искусствами временными — музыкой и театром. Поэтому, кстати, каждый том дает целостное представление об эпохе. Но главное все-таки в том, что нынешняя история искусства принципиально рассматривает русскую культуру как составную и органическую часть мирового художественного процесса. Считаю, что это крайне важно для формирования нормального самоощущения у наших соотечественников. Обязательно будем двигать этот проект дальше.
— Продолжение традиций и борьба за привычные направления деятельности — дело серьезное, конечно. Но вас ведь наверняка назначали с прицелом на какие-то изменения, причем в скором будущем. В чем они должны заключаться? Поступали сверху наказы и советы по этому поводу?
— Пожелания из министерства были, но я в них не увидела ничего, что противоречило бы потребностям, возникающим внутри института. Мое глубокое убеждение, что нашу работу самое время сейчас несколько реформировать. В первую очередь структурно. Институт живет долго, некоторые группы создавались здесь по заказам прежних министерств — они исчерпали себя и интеллектуально, и просто по задачам. Если вы посмотрите на нашем сайте структуру института, она покажется вам амебообразной и малоубедительной. У нас, как и везде, действуют законы Паркинсона, ничего необычного. Так что потребность в реструктуризации для нас самих очевидна. Предлагая министерству концепцию своего развития, мы будем проводить мысль, что структура должна соответствовать реальному содержанию.
— Наверняка есть уже и конкретные планы реструктуризации?
— Да, есть, но до принятия их ученым советом ГИИ я вряд ли вправе их оглашать. Могу лишь сообщить, что новая структура должна будет четко дифференцировать наши занятия по трем направлениям: русская художественная культура, зарубежная художественная культура и социально-культурологический блок.
— Последний вопрос — тоже из области «обывательских представлений». Ваш институт часом не обременяет ли госбюджет до степени, сопоставимой с другими, не гуманитарными отраслями науки?
— Если уж даже прагматичная Америка «посадила себе на шею» похожий институт, который на 80% финансируется из государственного бюджета, то это о чем-то говорит. Вообще-то, искусствознание имеет прямое отношение к мирочувствованию нации. Так что придется потерпеть, уж извините. Впрочем, выделяемые нам средства совсем не велики, ста миллионов рублей в год они точно не превышают. Эта величина ниже возможностей сравнения с уровнем финансирования какой-нибудь другой сферы деятельности.
