Цивилизация
Во вторник, 2 октября, в Москве впервые выступит скрипач Найджел Кеннеди — пожалуй, главный анфан-террибль современной академической музыки. Его исполнение «Времён года» Вивальди стало бестселлером в разделе «классика» и разошлось тиражом более двух миллионов экземпляров. Однако в высоколобой академической среде Кеннеди недолюбливают — прежде всего за свободолюбие и непредсказуемость: музыкант носит на голове неряшливый ёжик, ругается матом, нередко играет с джазовым ансамблем (а порой и с рок-группами), курит травку, болеет за бирмингемский футбольный клуб «Астон Вилла» и вообще ведёт себя скорее как поп-звезда, чем как выходец из филармонии. Музыкант рассказал корреспонденту «Газеты.Ru» Льву Ганкину о том, что для него значит московский концерт, как он добился выпуска альбома со своими композициями, об интересе к музыке берберов и о том, как следует относиться к негативным рецензиям.
— Мне неоднократно приходилось интервьюировать джазовых музыкантов, и все они говорили, что с музыкантами-«классиками» сложно иметь дело, потому что те боятся и не умеют импровизировать. У вас, насколько я понимаю, такой проблемы никогда не возникало?
— Пожалуй, нет. Я импровизирую лет с 13—14 — ещё в училище, помнится, оставались с чуваками после занятий поджемовать немного. Так что в этом смысле я как раз скорее джазовый музыкант, чем «классик», пусть и пришёл к джазу не сразу.
— А вас учили импровизировать? Или это что-то врождённое?
— Нет, честно говоря, не учили — я сам всему научился. Прежде всего благодаря выдающимся музыкантам, вместе с которыми мне повезло поиграть. Сказать по-честному, я не большой поклонник Беркли и других заведений подобного толка, где учат играть «как все». Чарли Паркер не ходил в джазовую академию, и Коулмен Хоукинс тоже. И при этом в их музыке есть какое-то свежее дыхание, которого не хватает многим выпускникам всяческих академий.
— К вопросу о джазе и о классике: это в общем не редкость, когда один и тот же музыкант занимается и тем и другим. Но чтобы объединять эти два мира в рамках одной пластинки или одного концерта — вот это довольно нетипично. Зачем вы так делаете, вместо того чтобы, скажем, отдельно гастролировать с джазовой программой и отдельно с академической?
— Записи и выступления — это всё же разные вещи. У меня не так уж много дисков, на которых звучит одновременно классика и джаз: два или три в общей сложности. Но на концерте мне действительно хочется объединить и то и другое, потому что центральная идея любого моего выступления — это история скрипичной музыки как таковой. Ведь скрипка — это очень древний инструмент, она старше саксофона, трубы, фортепиано… не говоря уж о хаммонд-органе! (Смеётся.) И мне хочется показать, какой была музыка для скрипки в далёком прошлом, в недавнем прошлом, какова она сейчас и какой, вероятно, станет в будущем. К тому же многие ведь находят — и небезосновательно! — параллели между, скажем, произведениями Баха и джазом с его сложными гармоническими решениями. Так что между прошлым, настоящим и будущим всегда есть связь, даже если кому-то кажется иначе.
— В Москве, насколько я понимаю, вы будете играть как раз Баха и ещё Фэтса Уоллера, да?
— Вообще-то, нет, не знаю, кто вам такое сказал. У меня есть акустическая программа, которая действительно состоит из пьес Баха и песен Фэтса Уоллера, но это совсем другая история, очень минималистская: там всего-то-навсего я да гитара с басом. Московский концерт — слишком важная веха для меня, чтобы целиком посвящать его исполнению чужой музыки. Рискну даже сказать, что это в моём расписании пока что главное событие года — я ведь никогда раньше у вас не выступал. Так что начну, наверное, действительно с Баха, но затем перейду к пьесам собственного сочинения — мне же всё-таки хочется показать московским слушателям, какую музыку я пишу, а не только сыграть для них пару-тройку старинных эвергринов.
— А вы помните момент, когда перешли от исполнения чужого материала к сочинению собственного?
— Очень хорошо помню, потому что мой рекорд-лейбл этот момент откладывал как мог. Всякий раз, когда я выпускал какой-нибудь диск с классической музыкой, мне говорили: потерпи ещё немножко, годик-другой, и мы обязательно издадим и твои собственные произведения. И в конечном счёте я пришёл и сказал: слушайте, меня это за****о, либо вы сейчас же выпускаете мой собственный альбом, либо идите в ж***, я с вами больше не сотрудничаю. Я тогда понял, что если ты сам за себя не постоишь, то никто этим заниматься не будет: ведь бизнесменам намного проще продавать то, что уже хорошо известно, чем какой-либо оригинальный материал. С этой проблемой, кстати, особенно часто сталкиваются джазовые и рок-музыканты: стоит им сочинить и записать песню, которая длится больше трёх минут, и люди с лейбла начинают махать руками, хвататься за сердце и кричать, что это карьерное самоубийство. Но так дело обстоит на самом деле во всех сферах жизни, даже в еде: всегда проще продать миллион одинаковых бургеров, чем сначала продать какой-нибудь грёбаный бефстроганов, а через минуту, не знаю, цыплячью ножку!
— К вопросу о рок-музыке: первой вашей записью, которую я услышал, стал диск «The Kennedy Experience» с камерными обработками песен Джими Хендрикса. И потом вы ещё провернули примерно то же самое с группой The Doors на диске «The Doors Concerto». Как вам кажется, это говорит о том, что любая рок-песня при желании может убедительно трансформироваться в академическое произведение, или это показатель гениальности конкретных исполнителей — в данном случае Хендрикса?
— Скорее второе. Джими Хендрикс был необычайно открытым человеком: известно, что он слушал огромное количество самой разной музыки и вся она так или иначе откладывалась в его сознании и влияла на его творчество. Его работы не ограничиваются каким-то одним жанром: например, «Little Wing» звучит как старинная кельтская песня, а «Third Stone From the Sun» — наоборот, очень футуристическая вещь. Не удивительно, что молодёжь до сих пор его слушает и что-то в нём для себя находит.
— И с The Doors та же история?
— Нет, с The Doors было по-другому. Они, пожалуй, не были настолько свободными и космически прекрасными, как Хендрикс. Но мой приятель Джез… Джез… (вспоминает) Коулмен! Да, Джез Коулмен из группы Killing Joke. Он сочинил этот кончерто от начала до конца, и мне так понравилась партитура, что я с удовольствием поучаствовал в записи. По-моему, это сработало, хотя, по правде сказать, сам я не могу представить себе, чтобы когда-нибудь решил что-то делать с музыкой The Doors.
— А осталось вообще что-то ещё в музыке, чего вы никогда не пробовали, но хотели бы попробовать?
— О, ещё как! Я, например, никогда плотно не занимался индийской музыкой или ближневосточной — а это же страсть как интересно. Я большой поклонник музыки берберов — знаете, живут такие в Марокко, в горах. Мне кажется, что сочетание этой традиции с модальным джазом в духе Уэйна Шортера могло бы звучать перспективно. Вообще, что я больше всего люблю в музыке, это то, насколько она неисчерпаема, вы не находите?
— Нахожу: я уже добрый десяток лет занимаюсь музыкальной журналистикой и всё равно постоянно что-то новое открываю.
— Вот именно! Чем больше мы слушаем музыку, тем больше понимаем, насколько же мало мы в ней на самом деле понимаем! Вы говорите — десять лет, а я сорок лет более-менее профессионально играю. И что? Всё равно по-настоящему знаю и понимаю лишь незначительную часть мировой музыки. Самое приятное чувство — когда задумываешься о том, сколько же музыки тебе ещё только предстоит услышать.
— А скрипка к любому музыкальному жанру подходит, как вы думаете? Или есть какие-то жанровые пространства, в которые вы с ней даже не сунетесь?
— Думаю, что скрипка везде хорошо звучит. А знаете почему? Потому что вот посмотрите при случае на скрипача: где он держит скрипку? Аккурат между головой и сердцем! Неудивительно, что в этом инструменте, таким образом, есть кое-что и от ума, и от души. И голос у скрипки тоже есть — потому что, опять же, голосовые связки человека находятся поблизости. А значит, любая музыка, в которой допустим вокал, в ней допустима и скрипка. Даже какое-нибудь техно: если пропустить скрипичный звук через разные эффекты и педали, это будет звучать вполне органично. Вот что прекрасно в скрипке! С роялем, кстати, всё далеко не так просто: на мой взгляд, фортепианный звук противопоказан, скажем, ирландской музыке или клезмеру. Не говоря уж о том, что рояль — это чёртова глыбина, её даже не возьмёшь с собой никуда (смеётся).
— И последнее, о чём хотелось бы спросить. Сейчас часто можно услышать, что для того, чтобы тебя заметили и оценили, недостаточно музыки как таковой, недостаточно быть просто, скажем, хорошим исполнителем или даже небездарным композитором. Нужны всякие дополнительные штуки — например, запоминающиеся видеоклипы, или противоречивые интервью… В общем, что-то в этом роде. Вы согласны?
— Отчасти согласен. Но будем честны: а разве раньше было по-другому? Такие люди, как Чарли Паркер или Диззи Гиллеспи, они были, мягко говоря, не подарок, вокруг них была очень особенная аура — скандальная, противоречивая. Они были великими музыкантами, но главное — сильными и своеобразными личностями. Возьмём Сачмо (прозвище Луи Армстронга. — «Газета.Ru»). Его ведь не любили при жизни, и негритянское сообщество относилось к нему неодобрительно, но потом стало ясно, сколько всего он сделал для расового равноправия. А в классической музыке были такие люди, как Рубинштейн, Фриц Крейслер, Рахманинов… Не просто — одномерно — хорошие музыканты, но по-настоящему трёхмерные таланты, которые талантливо жили, а не только играли. И для человека, который хочет по-настоящему погрузиться в музыку, намного проще сделать это с помощью музыканта, который что-то из себя представляет как личность, а не только как исполнитель.
— Вы как раз из таких — и как, не мешает это в жизни? Когда вы сталкиваетесь, скажем, с пренебрежительным отношением к себе со стороны солидных консерваторских музыкантов, застёгнутых на все пуговицы, или читаете про себя что-нибудь критическое в прессе — вы что при этом испытываете?
— Ну, пару раз я едва сдерживался, чтобы не разузнать адрес этих журналистов и не нанести им дружеский визит на досуге… (смеётся). Но вообще я вспоминаю, как подростком играл вместе со Стефаном Граппелли — вы его, конечно, знаете. Он мне всё время говорил (изображает французский акцент): «Нижель! Любое паблисити лучше, чем отсутствие паблисити!» И знаете, он был прав. Как-то я оказался в аэропорту, мой рейс сильно задержали, и я отправился в книжный магазин. Там была книжка такого шотландского писателя, Иэна Бэнкса. И на задней обложке он напечатал только плохие, разгромные рецензии! Что бы вы думали — я пошёл и купил эту книжку. Никогда бы не сделал этого, если бы там были хорошие рецензии, потому что тогда эта книжка ничем бы не отличалась от тысячи других книжек, которые продавались в этом магазине. А так взял, купил и прочитал. Так что, по-моему, не так уж и важно, что люди о тебе думают. Ты всё равно такой, какой ты есть, это записано в твоей ДНК, и ни один отрицательный отзыв не сможет этого изменить. Я, скажем, никогда не пытался никого провоцировать. Но если людям моё поведение кажется провокативным — бл**ь, ну пусть сходят к психоаналитику, что ли.
