Цивилизация
При жизни Радова называли мастером рассказа, ярчайшим прозаиком конца XX века, «русским Берроузом», после смерти его впору называть прозеванным гением: Радов так и не получил ни одной престижной литературной премии, а изданные его книги могут сойти за букинистическую редкость. Писатель умер три года назад на Гоа в возрасте сорока семи лет, оставив после себя дюжину романов и историю жизни, достойную отдельного произведения. Радов родился в московской писательской семье, отец – публицист, мать – поэтесса Римма Казакова. В шестнадцать лет написал первый роман. Затем Литературный институт, столичная творческая тусовка, ранний брак с Анной Герасимовой (певицей и издателем обэриутов, лидером группы «Умка и броневичок») и такой же ранний развод, второй брак, смерть второй жены, третий брак, трагичнейшая смерть третьей жены, статьи для «Птюча» и «Playboy» — над всем этим безумием к тому же постоянно висел наркотический угар, или, как выразился сам писатель, «пожизненное удовольствие».
История Радова при ближайшем рассмотрении и правда похожа на историю американского писателя Уильяма Берроуза – джанки эпохи битников и коммунистические наркоманы «макового корпуса», «общество контроля» и дышащий на ладан Советский Союз, психоделические трипы в марокканском Танжере и таблеточные приключения на московских задворках, в конце концов, потеря любимой женщины.
Однако усекать значение Радова для русской литературы до уже обозначенного клише «русский Берроуз» малодушно..
Как и клеить на него другие клейма, на которые не скупилась негостеприимная критика — «психоделист», «постмодернист», «писатель в соавторстве с героином».
За героической химической бравадой видна та самая пресловутая самобытная суть, способная спустить читателя в унитаз бытового ада, провести за руку по выпуклой реальности и поднять до божественных высот.
Радова можно назвать печальным певцом конца перестройки и начала новой России, однако, в отличие от многих других рефлексирующих на тему слома эпохи писателей, Радов мыслит куда менее занудно. В рассказе «Царь добр» читателю предлагается конспект фантастической антиутопии –
китайцы заселили Дальний Восток и Сибирь, финны захватили весь север Европы, в том числе Петербург, Кавказ занял юг, американцы ассимилировались с арабами, образовав беспрецедентный политический блок, – все довольны.
А вот Россия осталась не у дел в лице засевшего в Кремле президента, угрожающего в случае чего взорвать всех и себя водородной бомбой. Мировое сообщество предлагает президенту перевезти Россию на Марс: «Но вы нам не нужны! Вы не нужны нашей планете, вы не нужны никому! Просто так получилось — вы же видите?.. Лично я против вас ничего не имею, да и никто, наверное. (…) Земля — наш дом, и отныне мы хотим жить в мире и согласии. Ну а для России как таковой… просто не нашлось места! Извините, конечно, но что мы можем сделать?!»
Так Россия, бессовестно сданная президентом-дезертиром, обретает свою вторую родину, «небесную Россию», о которой, по словам госсекретаря США, испокон веков мечтали все русские. Жизнь в Новой Стране, расположившейся на Марсе под воздушным куполом, сурова и безрадостна, ключ к выживанию – налаженное производство водки.
Люди, не нашедшие себя в новых инопланетных условиях, романтичные и сентиментальные, уходят без скафандров в безвоздушное пространство и становятся призраками. Остальным остается выпивать и уповать.
Образ Родины, большой и неуместной, рифмуется с размышлениями героев на тему жертвы, героического поступка. В рассказе «Молчание – знак согласия» Неизвестный Солдат, не спешащий прощаться с жизнью, размышляет: «Я, наверное, уйду к немцам. Все уже ясно с этой войной. Я изучал немецкий в школе. И вообще я казак. Я очень устал, и мне грустно». А в рассказе «Ребенок для Ольги Степановны» женщина, потерявшая ноги, спасая малютку от поезда, жалуется восторженному школьнику, снимая с себя одежду: «Я спасла… Меня бы кто спас! Жаль…».
Здесь же автор представляет секс как героическое жертвоприношение, а потерю невинности — как потерю свободы.
В сборнике «Мандустра» из рассказа в рассказ кочует Женщина – гипнотизирующий котяра, моржиха из зоопарка, кукла для сексуального удовлетворения, девушка на одну ночь – бессловесное глупое существо. Радовские порочные мальчики теряют над собой контроль, вызванивая своих «семиабортных Ев» в телефонных будках, выгоняя их этим же вечером после секса, чтобы не дай бог не полюбить. Писателя здесь интересует понятие потаенного разврата, святотатства, понятие запретного и чудовищного.
Расправившись с темой Родины, Женщины и настоящего разврата,
Радов в своих маленьких рассказах так же легко и иронично распарывает и другие непростые и тяжеловесные понятия – воздаяние, смерть, апокалипсис, бог. Кажется, для этого писателя нет больших и маленьких тем — все имеет свою «мандустру», эстетическую суть, все достойно внимания.
Сам автор признавался, что для него литература — второстепенное дело, только метод и образ мышления, возможность задать религиозный или философский вопрос, на который, разумеется, совсем не обязательно отвечать. Важнее всего уличать, на манер бога, в окружающем суть, спасать вещи, а не душу, ощущать дух вещей.
«Мандустра — благодать, одинаково присутствующая во всем.
«Если здесь дерьмо, то она есть его дерьмистость, если там верх, то она — верховность, если тут убийство, то она есть сам принцип его существования в мире и не-мире. Она есть эстетическая подоснова, а эстетичны даже хаос, ужас, мерзость и мрак. И скука, и случайное, и то, на что можно наплевать. Если ты бабушка или слесарь с одной рукой, или красивый парень, живущий в бывшей советской стране, и ты идешь по искореженной льдом весны хмурой многолюдной улице, и дух агрессии окружает твою лысую голову, и вонь бьет в твои сопливые ноздри, заставляя жмуриться дебильным раскосым глазом, ты — счастлив. Поскольку это — реальность, эта улица — одна, здесь, сейчас, в этом льду, в этой вони, в этом совершенстве, которое нарушит любое вторжение, но приведет его к новому совершенству, ты — счастлив. Но ты не знаешь этого, и ты счастлив вдвойне».
Егор Радов. «Мандустра». М.:, НЛО, 2012
