Цивилизация
Далеко не каждый современный художник может похвастать такой известностью за пределами арт-сообщества, какая есть у Дмитрия Врубеля. Одно из его произведений, пожалуй, даже стало известнее своего автора — «Поцелуй Брежнева и Хонеккера», огромное искусное граффити, выполненное Врубелем в 1990-м со стороны Берлинской стены и ставшей арт-символом политических перемен, происходивших в Восточной Европе. В интервью «Газете.Ru» он рассказал о переменах в отношении общества к искусству, отсутствии воли к первенству у отечественных художников и о родстве с автором «Демона».
— Дмитрий, вы согласны с тем, что в России современное искусство провокативно и политизировано?
— Современное искусство в России ни в коем случае не провокативно и не политизировано — по сравнению с мировым искусством. Все, что мы видим в последнее время, возьмем тех же Pussy Riot, на каждой экологической демонстрации в Берлине можно увидеть. И это абсолютно нормально: уличные перформансы никого не удивляют и не шокирует. То же самое можно сказать и про проект Авдея Тер-Оганьяна «Юный безбожник», и про выставку «Осторожно, религия» — все, на что в России так остро реагирует общество. И, на мой взгляд, проблема здесь в государстве. Которое в отличие от европейских стран, США и Японии относится к современному искусству примерно так же, как к нему относились власти в брежневское время. Я сам сталкивался с тем, что примерно со второй половины нулевых годов по отношению к современному искусству и власть, и большая часть общества испытывает неприязнь: сначала меня это удивляло, а потом привык. Испытывает неприязнь и при этом постоянно чувствует себя обиженным. Возможно, этот ответ покажется обидным моим коллегам, которые хотят, чтобы их искусство считали провокативным. Но что есть, то есть: те перформансы, те выставки, вызывающие такую бурю в России, здесь, в Берлине, вполне возможно, остались бы незамеченными даже прессой.
— Вашего коллегу Авдея Тер-Оганьяна после перформанса «Юный безбожник» в свое время всерьез грозились убить. Как вам кажется, можно ли сказать, что в наше время нравы стали мягче?
— Общество все-таки разное. И здесь, в Германии, и в России. Это слои, группы совершенно разных людей. Вопрос в том, какой части этого общества разрешено неограниченно проявлять свое отношение к другой части общества. Неограниченно и в правовом смысле, и в смысле… физическом. К сожалению, в последнее время власть дала гораздо больше прав и возможностей выражать свое мнение самой дремучей части общества. А ведь, скажем, в 1990-х годах этого практически не было: власть была достаточно безразлична, толерантна ко всем частям общества, никому не давала преференций. Художники делали то, что они хотели, церковь делала то, что она хотела, бандиты делали то, что они хотели, и нацисты делали то, что они хотели. Эти люди очень редко пересекались. Сейчас власть спокойно смотрит на погромные тенденции, им дан зеленый свет. Зачем? Я не знаю. Потому что давался зеленый свет подобным тенденциям в России перед революцией 1917 года, затем в Германии 1933 года. Закончилось все это очень плохо для погромщиков — лагерями, ковровыми бомбардировками.
— В России сейчас обострились отношения между арт-сообществом и церковью, и не только в связи с делом Pussy Riot: так, в Краснодаре в мае атаковали очередную выставку Марата Гельмана (признан в РФ иностранным агентом). У вас же тоже был неоднозначный «Евангельский проект» на религиозную тему, вам претензии или угрозы не приходили?
— Ну, какие-то разве что незначительные. Например, наркополиция в Перми во время выставки подавала запрос в суд в связи с содержанием одной из работ «Евангельского проекта». Но никаких прямых угроз, честно говоря, не было. Тогда ведь мнения разделились: помню, один священник из Якутии разместил в интернете опрос среди своих коллег, спросив, могли бы они в придворье своего храма разместить мою выставку. Ответили примерно 80 священников, причем половина ответов были утвердительными. Нет, конечно, когда мы проводили выставку в Перми, местные православные радикалы, конечно, высказывались. Но эксцессов не было. В Москве тем более.
Но то было три года назад, и могу сказать, что с тех пор многое изменилось. Сегодня я смотрю на то, что происходило с выставкой «Icons» в Краснодаре, и пребываю в шоке. Особенно поражает, что полиция как будто на стороне этих людей. Знаете, ведь радикалов, антисемитов, гомофобов, националистов — их очень много не только в России. В немецком обществе их тоже очень много. Вопрос только в одном — на чьей стороне стоит власть.
— Почему местом для своей жизни и творчества вы выбрали именно Берлин?
— В 1990 году я нарисовал на Берлинской стене картинку (имеется в виду «Поцелуй Брежнева и Хоннекера». — «Газета.Ru»), которую затем, в 2009 году, отреставрировал. Меня здесь все знают и любят. Мы с моим соавтором Викой Тимофеевой переехали сюда в 2010 году, вскоре после моего 50-летнего юбилея. Не знаю точно, на сколько: всю ту программу, которую мне хотелось осуществить в российском искусстве, я осуществил. Я перед отъездом посмотрел рейтинг «Арт-хроники» и обнаружил себя на 36-м месте, а среди художников — на восьмом. И вопрос был один — делать что-то, чтобы становиться художником номер один, либо попробовать себя в неожиданном амплуа западного художника. Раз такая возможность представилась, то почему бы и нет? Мы здесь находимся ни как беженцы, ни как студенты или профессора, ни как приехавшие к кому-то на работу. Мы просто хотим здесь жить и работать. Было очень интересно посмотреть и понять, что такое западный визуальный язык, как функционирует немецкая музейная система. Посмотреть не с внешней стороны — не глазами русского, а глазами местного жителя, который здесь живет и платит налоги. И в том числе понять, почему современное русское искусство, которое вызывает столько эмоций в России, здесь воспринимается холодно и мало кому понятно. Мне важно понять, может ли русский художник сделать что-то, что было бы хорошо понятно и человеку западному. Опыт «Брежнева и Хоннекера» с Берлинской стены показывает, что вроде бы может. Но хотелось бы, чтобы это был не единичный случай.
— А расскажите, как родилась идея этой работы, кому пришла идея нанести граффити на Берлинскую стену?
— В 1990-м году житель Берлина Саша Бородовский пригласил меня и еще нескольких художников с выставкой в столицу Германии. То есть из СССР в ГДР. И по совершенной случайности оказалось, что он живет в 500 метрах от того куска Берлинской стены, на котором власти впервые разрешили что-то делать художникам. Я до сих пор помню этот момент… вопроса, что нарисовать, у меня не было. И, как потом оказалось, попал в точку.
— Сейчас это произведение можно увидеть там же?
— Да, но уже после реставрации. Район этот раньше был одним из самых запущенных в Восточном Берлине. Еще и потому, что КПП, который там был, работал только с Запада на Восток, поэтому никто из жителей ГДР туда все эти 40 лет не ходил, и там были какие-то полуразбомбленные катакомбы. Сегодня, спустя 20 лет, это место стало настоящей туристической меккой, туда приходят до двух миллионов человек в год. Причем люди приходят туда посмотреть не на берлинскую стену, а на искусство. Впервые искусство победило не только политику, но и историю.
— Жанр соц-арт, к которому искусствоведы относят «Поцелуй», сегодня окончательно умер?
— Соц-арт, конечно, было тесно связан с Советским Союзом — этот вид современного искусства описывал культуру и эстетику СССР. И я боюсь, что вряд ли это направление получит продолжение. Постсоветское время своей эстетики еще не выработало. Ее попросту нет, она вторична. Я думаю, что человек, который нащупает ее и сможет перевести на язык искусства, увидит в этом какую-то цельность, это будет новый Кабаков и новые Комар и Меламид.
— Кого из современных российских современных художников вы можете выделить?
— Я всех очень люблю. И Дубоссарского с Виноградовым, и Кулика. Но вообще очень трудно, глядя из Берлина, честно говорить о том, что кто-то нравится, а кто-то не нравится. Потому что взгляд из Берлина, увы, заключается в том, что русского современного искусства нет. Вот оно, как турецкое искусство, наверное, есть где-то в Турции. В отличие, например, от китайского искусства, которое существует, конечно, и вне Китая. То есть, как московский художник, я могу выделить и перечислить практически всех своих коллег. А как художник, живущий какое-то время в Берлине, — к сожалению, никого. Потому что даже тот же Кабаков уже все сказал. Он уже классик. Или вот Борис Михайлов, который тоже живет в Берлине, он почитаем местной арт-тусовкой. Но, тем не менее, это все уже состоявшиеся художники. Они музей. А все, что я вижу у молодых российских художников, увы, вторично. В Берлине все это является частью демонстраций, уличных перформансов, жизни. А в России выставляется в галереях и музеях. Не знаю, с чем это связано. Возможно, с невниманием наших художников к тому, что происходит на Западе, в мире вообще. А может быть, и я чего-то не вижу.
— Но ведь происходят же выставки, конкурсы — так, была очень интересная выставка шорт-листа премии «Инновация»...
— Вы знаете, я люблю повторять, что для художника девиз — быть первым в космосе. Для любого, скажем, американского художника естественная цель — быть номером один. И, к сожалению, среди российских коллег и русских коллег, живущих здесь, я этого желания не вижу. Они как будто заведомо признают превосходство Запада. Жалко, нужно стремиться быть первым. Все должны быть Гагариными.
— В Москве недавно закрылись три ведущие галереи — говорят, интерес к покупке предметов современного искусства снижается. А как с этим обстоит дело в Берлине?
— В Берлине, как и во всем мире, жесточайший экономический кризис. Благодаря тому, что накоплены какие-то деньги, удается избегать революционной ситуации. Но посмотрите: в Испании 50% молодых людей до 30 лет не имеют работы, в Греции происходит просто чума: в прошлом году три тысячи человек покончили жизнь самоубийством из-за кризиса. И даже всегда стабильная Голландия уже начинает чувствовать кризис. Поэтому, конечно, сегодня деньги идут на более приземленные нужды — сохранение пенсий, выплаты безработным, на помощь странам, которые оказались в беде. И лишних денег нет, тем более на какое-то непонятное современное искусство. Так что не удивляюсь, что в Москве закрылись или перепрофилировались эти три галереи. Причем знаковые: и Гельман, и Айдан, и XL — это символы своей эпохи. В Берлине все же площадок гораздо больше, их около тысячи. И примерно сто каждый год открываются, а другие сто закрываются.
— Ну и последний вопрос, чтобы расставить все точки над i. Все-таки кем вам приходится Михаил Александрович Врубель?
— О, это практически история из романа. Меня с детских лет родители учили, что мы однофамильцы. Врубель в переводе с польского «воробей». Отец ушел из семьи, еще когда я был школьником. И долгое время мы не виделись. И вот в 2004-м году он появился, пришел в гости и рассказал историю, которую все это время от меня скрывали. Оказывается, брат Михаила Александровича — Александр Александрович — мой прапрадедушка. Его сын в 1917-м году служил в Омске у Колчака. При этом у него были хорошие отношения с местной еврейской общиной. И когда в город вошли красные, моего прадеда расстреляли, а его сына — соответственно, моего деда — приютила еврейская община.
Так появился мой дед Михаил Борисович Врубель, который являлся внучатым племянником Михаила Александровича. Дед подрос, пошел по комсомольской линии, поступил войска НКВД, в составе которых прошел всю войну, защищал Москву. А после войны пошел работать в Высшую школу ГУЛАГа. Поэтому его происхождение от колчаковского офицера все эти годы в нашей семье было самым главным табу. Об этом мое родители боялись рассказать даже после распада СССР и рассказали лишь спустя 15 лет. Представляете, какой страх? Таким образом, в 44 года я получил знание о том, что я праправнучатый племянник великого художника. Кто знает, как сложилась бы моя жизнь, если б я знал это с самого детства? В любом случае мне приятно, что работы Михаила Александровича висят в Третьяковке на Лаврушинском, а мои — в Третьяковке на Крымском Валу.