Цивилизация
Василий Бархатов поставил более десятка опер, в том числе в Мариинском и Большом театрах, опера «Братья Карамазовы» в его постановке стала лауреатом премии «Золотая маска». Недавно он вошел в совет по культуре при президенте РФ. «Парк культуры» расспросил режиссера, зачем ему разговоры с президентом, проекты в кино и работа на ТВ.
— Вы много чем занимаетесь — ставите оперы, драматические спектакли, телепрограммы, сейчас вот открытие исторического здания Театра Наций готовите — так и до церемонии открытия Олимпийских игр дойдете?
— У каждого режиссера, наверное, есть спортивный интерес ко всяким диким вещам, а я отличаюсь тем, что постоянно перехожу из области в область и пробую разговаривать на разных языках. Кто-то хочет в молодом возрасте перепробовать все наркотики, пока здоровье позволяет, а я хочу попробовать все виды режиссуры, все направления режиссерской профессии, чтобы годам к тридцати уже четко определиться и ставить исключительно оперные спектакли или оперные спектакли и драму, или оперные спектакли и кино — остановиться на двух каких-то вещах и уже не дергаться.
— И до кино уже добрались?
— Да, на днях будет окончательно готов фильм (под рабочим названием «Неделимое», с Григорием Добрыгиным и Юлией Снигирь в главных ролях — прим. «Парка культуры»), который я снимал прошлым летом. Сценарий мы написали с драматургом Максимом Курочкиным, а снимали, чуть ли не впервые в истории человечества, на двух действующих атомных станциях — под Питером и под Тверью. Получился довольно легкий, слегка абсурдный фильм про жизнь атомщиков: любовь, мирный атом и театральное искусство — вот так в трех словах можно рассказать. А еще это попытка пересмотреть проблему физиков и лириков, столь модную во второй половине прошлого века.
— Плюс в питерском театре «Приют комедианта» выходит «Коварство и любовь» по Шиллеру, это драматический спектакль. И телевизионные проекты продолжаете режиссировать...
— Да, Yesterday Live продолжает выходить, плюс, возможно, будет еще один проект, который в большей мере связан с моим академическим родом деятельности, назовем это так. Но о нем пока не буду говорить: состоится — все узнают.
— Не много ли всего?
— Мне просто жалко расставаться с разными вещами: они меня учат. Какие-то вещи я пробую в одной области, а применяю совершенно в другой. Пока что объем головного мозга позволяет держать в уме все эти вещи, не путаться и не халтурить. Когда пойму, что количество моих желаний уже влияет на качество выпускаемой продукции, мне достанет сил, чтобы отказаться от чего-то. Я и сам с сомнением отношусь к людям, которые делают миллион дел.
Ну вот человек эпохи возрождения должен был уметь более-менее все...
— Я не считаю себя человеком, одинаково талантливым во всем, и вижу минусы своей работы в различных областях. Например, убежден, что на телевидении есть люди, которые могут делать какие-то вещи лучше, чем я, с профессиональной точки зрения. Но большинство телевизионных режиссеров с некоторых пор перестали что-либо придумывать. У меня семья связана с журналистикой, с телевидением, и я замечаю, что раньше телевидение было более креативным. А сейчас найдены, как для собаки Павлова, три-четыре вещи, вызывающие выделение слюны — и на этом остановились, решили, что так можно существовать и больше ничего не надо. Плюс поделили поляну: кто за желтуху отвечает, кто за вечный кошмар, кто за мистику, кто за народность, кто за кино. В результате у телережиссеров атрофировалась мышца, которая отвечает за придумывание нового, как у крокодила на каком-то этапе отвалились плавники за ненадобностью. Поэтому на телевидение приглашают теперь сценаристов и режиссеров со стороны, чтобы что-то придумать.
— То есть вы в разных областях оказываетесь в силу нехватки кадров?
— В декабре состоится премьера оперы Оффенбаха «Сказки Гофмана» на сцене Мариинского театра. Так вот, на могиле Эрнста Теодора Амадея Гофмана написано: «Он был одинаково хорош как юрист, как литератор, как музыкант, как живописец». По отношению к нему это действительно так, но он постоянно был вынужден совмещать адвокатскую деятельность, которой зарабатывал, с тем, что писал оперы, писал к ним либретто, рисовал. Со мной штука другая: я занимаюсь режиссурой — я не стал писать картины и продавать их. Хотя, может, и по рисованию прошел бы какие-то санитарные нормы, и ГОСТу мои картины удовлетворяли бы… Но все, чем я занимаюсь, — это режиссура. Режиссура — это организация высказывания. А использовать в ней можно все что угодно: куклы, людей, музыку, кино, предметы… Можно закончить режиссерский факультет и всю жизнь заниматься инсталляциями, перформансами.
— Сергей Александрович Соловьев недавно говорил про шизофреническое ощущение, которое порождала одновременная съемка двух картин. А вам параллельное совмещение всего со всем совсем не мешает?
— Часто так бывает, что нахожусь в одном процессе, думаю совершенно о другом, а в результате появляются мысли о чем-то третьем. Никто же не знает точно, как работает этот аппарат, отвечающий за рождение мыслей, образов. Ты можешь пойти погулять с ребенком, и тебе кажется, что ты весь занят своей дочкой, погремушками, песочницей, но все это время вторым планом идет поиск, который выдает тебе вдруг результат для твоей работы. Иногда еще ищешь решение для одной задачи, находишь его — и понимаешь, что это решение для другой задачи. Но я стараюсь не анализировать этот процесс. Пока работает, лучше не разбираться, чтобы не получилось как с сороконожкой: если она начнет думать о чередовании ног при ходьбе — запутается.
— Но со стороны, видимо, не всем кажется, что получается хорошо?
— Все, за что я берусь, стараюсь делать так, чтобы не было потом мучительно стыдно. Но меня за каждую работу, за каждый поступок пытаются пристыдить. Со временем я понял, что в этой стране, чтобы тебя не трогали, нужно быть очень тихим одиноким запойным алкоголиком. И, главное, не высовываться — тогда будут считать народным героем. Но это довольно сложно — не высовываться. Тем более что это как в отношениях между двумя людьми: сегодня ты влюбляешься в девушку за что-то, а через два дня это же самое уже раздражает. Влюбился за большие ресницы, а через два дня смотришь и думаешь: «Ну что ты хлопаешь этими своими громадными зубными щетками…» Проблема в том, что нет ни в какой области профессионалов — ни в театроведении, ни в киноведении, ни в каком еще «ведении». В театроведении точно нет серьезных изданий — только вот Марина Давыдова сейчас делает журнал «Театр», пытается его поднимать, но кому туда писать? Может быть, есть какие-то молодые театроведы, но где они, что они делают и чем зарабатывают на жизнь, непонятно. Немецкий театровед вечером идет на премьеру спектакля, а утром закрывается в комнате, открывает партитуру произведения и изучает каждую ноту. Он приходит на спектакль, зная все постановки, которые были до этого, и может отличить авторскую драматургию от режиссерских находок.
— А как вас в президентский совет по культуре занесло?
— Ну, это такая цепочка событий и встреч, которая началась ровно в тот момент, когда я получил премию «Прорыв» в области искусства, как раз из рук президента. В этот момент я и появился в поле зрения как молодой человек, который делает свои вещи, где-то радикальные, где-то не очень... Честно говоря, мне думалось, что после спектакля «Летучая мышь» в Большом театре вся эта история закончится: люди поймут, что связались не с тем человеком, который какие-то не те вещи делает. Но нет, не закончилось, и потом уже я, видимо, как «представитель молодежи» присутствовал и иногда высказывался на встречах президента с деятелями культуры. Когда же получил президентское письмо с предложением войти в состав совета, подумал, что если есть какая-то теоретическая возможность на что-то повлиять, то почему бы и нет.
— То есть это логическое продолжение вашей активности?
— Да, есть проблема, о которой я говорил на последней встрече с президентом, за что опять же получил в прессе по шапке. По-моему, только на всю голову больные оппозиционно люди могут найти повод для обвинения в том, что было мною предложено. Я просто хотел, чтобы произведения современных наших авторов, композиторов, исполнялись в России тем или иным образом. Взять Сергея Невского, у него послужной список композиторский очень серьезный: берлинская Штатсопера и другие крупные европейские площадки. Взять Дмитрия Курляндского. Взять Леру Ауэрбах, которая живет в Нью-Йорке и на музыку которой Ноймайер сделал уже два балета, которой музыку заказывает венская Фольксопера. Это всё молодые люди, которые обычно здесь не живут и совершенно точно здесь не ставятся: им ничего не заказывают. Так вот, я тогда на встрече с президентом сказал просто: «Делайте австрийский вариант: чтобы 30% выпускаемой театрами продукции были постановки произведений современных авторов. Неплохо бы также, чтобы их ставили молодые режиссеры с молодыми художниками». Это даже не просьба о каких-то новых деньгах. Просто пусть из тех денег, что идут в театры, выделят часть под молодежь. Это же не мне лично надо: я не страдаю от недостатка работы. Я просто подумал, а что я буду там сидеть молча, когда, наверное, это посмотрят потом по телевизору мои ровесники и скажут: «Вот, мог же сказать про проблемы и не сказал — сидел и молчал. У самого-то все нормально, в Марииночке ставит в следующий сезон опять». Я же человек вменяемый и думаю, что говорю, но у меня даже мысли не было, что в этом предложении кто-то может усмотреть что-то корыстное.
— В совете ту же линию на омоложение культуры гнуть будете?
— Дело же не в том, что я думаю, будто молодые — это всё, а старики ни на что не способны. Иногда встречаешь людей моложе себя, а у них уже мозг забетонирован, как ковчег четвертого реактора Чернобыльской АЭС, и не достучаться: человек уже просто какой-то партийный деятель. Потом разговариваешь с шестидесятилетним человеком — и он на шаг впереди тебя по свежести, радикальности, ловкости выдумки и образного мышления. Но странно же будет, если я примусь отстаивать «традицию». «Традиции» настолько хорошо отстаиваются в нашей стране, что за них беспокоиться не надо. И я решил, что должен заниматься политикой молодых, тем более что мне как-то неудобно даже и стыдно, что я вот один такой. Например, в оперной режиссуре есть Черняков, который на 10 лет меня старше, но тоже в молодых еще числится. Есть, наверное, моложе, но где они?
— Так вас, получается, как коллаборациониста заклеймили?
— Мы все кричим о независимости искусства, но о чем речь? Свободу моего высказывания и так никто не ограничивает — ставлю что хочу и как хочу. А есть еще разговор о финансовой независимости, но 90% театров в этой стране государственные, они живут на государственные деньги. Мне кричат: «Не берите деньги у государства!» А почему в Германии Саша Вальц может получать у государства деньги на функционирование и развитие своего искусства? А ранее — Пина Бауш. У нас же тем более странно упрекать театральных руководителей в том, что они встречаются с президентом или министром культуры — а с кем им встречаться? В России самоокупаемость театров практически невозможна, они существуют на деньги государства и ставят на них то, что ставят.
— Но вы и сами не вполне довольны тем, что ставят.
— У нас есть еще «синдром Ленина»: мы всех хотим мумифицировать и показывать еще два века после смерти. Есть два прекрасных примера: Георгий Александрович Товстоногов и Борис Александрович Покровский. Существуют интервью, в которых и тот и другой говорят: «Пожалуйста, не восстанавливайте мои спектакли... Идите вперед». Они понимали, что театр — это живое: спектакль живет 6–10 лет и потом перестает вызывать живые эмоции. Теперь же в театре Покровского люди, которые едва ли его знали, восстанавливают его спектакли. Ленин же тоже не говорил: «Бальзамируйте меня и показывайте! И чтоб очереди, очереди стояли». И люди, которые отстаивают «традиции», они думают, наверное, что хороший театр — это тот, в котором задник тканевый.
— Думаете, встречи и советы могут изменить ситуацию?
— Пока рано судить, но по итогам той встречи была составлена бумага в администрации президента со списком проблем. Она направлена в Министерство культуры с тем, чтобы там в установленные сроки предложили варианты решения. А мы, как участники встречи, можем влиять и принимать участие. Например, обратиться в Министерство культуры: мол, вот там есть вопрос — это я его озвучил и могу предложить свой вариант. Если у вас мыслей нет, то у меня они есть. Совет по культуре — это же общественная организация, никто не будет ходить в Кремль на работу. Просто дается возможность на встрече с президентом что-нибудь озвучить, предложить, обратить внимание на какую-то общую проблему. Попросят совета — постараюсь помочь, не попросят — мне есть чем заниматься.
