Цивилизация
Ратманский известен любовью к советской балетной эстетике: точно так же апологеты «актуального искусства» обожают живопись того времени и хвалят картины вроде «Сталин и Ворошилов на прогулке, или Два вождя после дождя». Постановщика вдохновил не великий Оноре, а довоенное балетное либретто, написанное по мотивам романа «Утраченные иллюзии». И несохранившийся спектакль 1936 года, где Корали и Флорина стали балеринами, а Люсьен – композитором. Спектакль, наполненный разоблачением «их нравов», большой удачей не стал, несмотря на Галину Уланову в главной роли, но Ратманский решил попробовать еще раз.
Ностальгия постановщика не распространилась на прежнюю партитуру — музыка была заказана Леониду Десятникову. И соратники принялись играть, подвергая понятие иллюзии всестороннему анализу.
Это балет стоит прежде всего слушать. Десятников, который честно говорит «моя музыка вдохновляется чужой», пожелал, чтобы мы вспомнили и великих романтических авторов, и сочинителей простоватых балетных «музычек». В умилительные мелодии рояля и струнных, обыгрывающих опусы Листа с Шуманом, вклинивается ирония духовых; в иные моменты из оркестровой ямы гремит откровенный гротеск. Но есть эпизоды, где авторские миноры а-ля ноктюрн Шопена пробирают насквозь, а в начале и в конце балета женский голос с тоской поет стихи Тютчева. Может быть, роскошная партитура, интерпретированная дирижером Александром Ведерниковым, – это расчетливая иллюзия искренности?
Хореограф в это время решает собственные задачи. Понятно, почему Ратманский считает прежнее либретто «очень театральным»: по ходу действия публика видит два «балета в балете» с разными типами романтического «местного колорита». Первый, возвышенно-мечтательную «Сильфиду» (тоже спектакль об утрате иллюзий), Люсьен пишет для своей возлюбленной — идеалистки Корали. Второй, разухабисто-фольклорный опус «В горах Богемии», он, поддавшись слабости, сочиняет для конкурентки Корали, коварной Флорины. Знатоки вспомнят, что в основе противостояния героинь лежит реальное соперничество великих балерин 19 века — Марии Тальони и Фанни Эльслер.
Первая как раз и показала Европе «Сильфиду», поразив невиданным новшеством — танцем на пуантах.
Вторая прославилась в ролях бравурного плана, и композитор делает парафразы «Качучи» — легендарного танца Эльслер. Во вставном балете о сильфидах Ратманский стилизует сегодняшние иллюзии о романтическом спектакле (в реальной «Сильфиде» кордебалет не танцевал на пуантах). А в балете про Богемию высмеивает собственную редакцию «Корсара» и трюизмы старинных постановок, от «грозных» разбойничьих плясок до соблазнительных па прекрасной пленницы, на раз очаровывающей атамана, и «коня», которого смешно изображают два танцовщика.
Второй слой интересов Ратманского – простодушный советский «драмбалет», танцевальный спектакль, в котором поддерживают иллюзию сценического «реализма».
Достигается это за счет обильной пантомимы и смачных бытовых деталей. И вот театральная консервативная общественность негодует руками, когда слышит новаторскую партитуру Люсьена. Покровитель балерин и хозяин жизни двигается как истинный мерзавец — вразвалочку, выпятив нешуточное пузо. В угаре маскарада творца толкают негодяи в звериных масках: так унижается достоинство. Уродливая клака водит хоровод вокруг богатого кормильца, раздающего деньги за иллюзию успеха. А сам кормилец декоративно покупает талант, подсказывая автору музыки пошлый галопчик и тряся купюрами перед композиторским носом. Честно говоря, это тянет на пародию, хотя поставлено, кажется, всерьез. Постановщик попадает в капкан выбранного им иллюстративного либретто, забывая про отнюдь не наивную партитуру Десятникова. И там, где у композитора многозначные вопросы, в постановке простые ответы, что странно для Ратманского, обычно чуткого к музыке.
На пресс-конференции хореограф намекнул, что название спектакля вполне подходит «для поколения, страны и балета».
Иллюзии, по Ратманскому, в принципе «неосязаемое понятие», потому что глобальное. Французский сценограф Жером Каплан, тоже эстет не из последних, ухватил мысль на лету. Он насытил декорации оттенками бежевого и серого, отчего они походят на выцветший дагерротип. Ведь наши представления о старине – это иллюзия истории. Костюмы тщательно соблюдают моду бальзаковских времен и тоже не оглушают красками: яркие в них, пожалуй, только ленточки на женских шляпках. Поверх и внутри любого места (будь то здание парижского театра, мансарда Люсьена, карнавал во дворце герцога или театральное закулисье) бегут облака — естественный символ бренности. В финале, когда предавший, преданный и исписавшийся композитор врывается в квартиру Корали, сцена изысканно пуста.
Герой заканчивает грустное соло, прислоняясь головой к дверному косяку — единственному предмету обстановки.
Безусловную похвалу надо произнести героиням «Иллюзий»: Наталье Осиповой (Корали) и Екатерине Крысановой (Флорина). В их руках, точнее ногах, был замысел Ратманского – сыграть на разнице между воздушной («Сильфида») и земной, «партерной» техникой классического танца («В горах Богемии»). И балерины не подвели постановщика. Осипова пронзала воздух сериями сисонов (прыжки с двух ног на одну), томно скользила в па-де-ша (па кошки) и красиво грустила, расставаясь с любовными фантомами. Элегантно-разбитная Крысанова вертела фуэте на столе, и так и сяк демонстрировала владение пуантами, стреляла глазками и чертила ногами сложные узоры на полу. Ян Годовский в роли хореографа парижской Оперы был так убедительно взбалмошен, что стало понятно, зачем он, недолго побыв заведующим труппой балета ГАБТа, ушел обратно в солисты: явно не натанцевался. Очень неплоха и массовка. Видимо, в память о своей руководящей работе в Большом театре Ратманский поставил сцену репетиции в Парижской опере. Ее труппа демонстрирует трудовые будни: капризно ругается с хореографом, изображает фразу «я это танцевать не буду» и завидует чужому успеху.
Исполнитель роли Люсьена Иван Васильев известен как виртуозный трюкач в «Дон Кихоте» и танцовщик героического плана в «Спартаке».
Партия с рефлексией – решительный вызов собственному амплуа. Сражение с собой не всегда проходило гладко, особенно когда Васильев, прижимая к груди папку с нотами и широко распахивая глаза, изображал робость. Но если фабула предписывала герою взволнованно-спонтанные танцы, Иван вполне убедительно, хотя и простовато, разыгрывал метания от творчества и любви к славе и деньгам. Особенно хороши эпизоды, когда Люсьен смотрит премьеру собственного балета о сильфидах и отождествляет себя с персонажем, вторя его порывистым па. И тут коренится отличие новых «Иллюзий» от старой постановки. В советском спектакле частные судьбы были винтиками в показе общественных отношений. Ратманский, наоборот, норовит общее сделать частным. В этом смысле ему все равно, о чем ставить – о Парижской опере, советском колхозе или Французской революции. Все равно получается балет о судьбах людей в эпоху социальных потрясений.
