Цивилизация
Сергей Григорьевич Козлов был удивительно несовременным писателем, никогда не напоминающим о себе. Тихим и спрятанным. Ну и что, что статьи о его сказках писали Сергей Баруздин, Булат Окуджава и Фазиль Искандер? Все равно, чтобы напомнить читателю, кто это такой, приходится апеллировать вовсе не к литературе.
Самое полное собрание его сказок — здоровенный том «Все о Ежике, Медвежонке, Львенке и Черепахе» — упреждало читателя разъяснением: «Как Львенок и Черепаха пели песенку? Да так и пели, как научил их писатель Сергей Козлов. Сначала в книжке пели, а потом и в мультфильм перебрались. А откуда взялся мультик про Ежика в тумане? Тоже из сказок Сергея Козлова. Вот бродил его Ежик в тумане, бродил, и получился самый лучший мультфильм в мире. Такие сказки сочиняет Сергей Козлов. И про Тилимилитрямдию — тоже он. А сказок у него видимо-невидимо. И все в этой книге. И все хорошо кончаются».
И действительно — и про Тилимилитрямдию — он, и про перечисленных животных – тоже. И даже про неупомянутые в аннотации мультфильмы вроде «В порту» — тоже он. Помните – «Мы пришли сегодня в порт, мы пришли сегодня в порт...»? В свое время Козлов, начинавший свой трудовой путь токарем, учителем пения, экскурсоводом в пушкинском заповеднике в Михайловском, типографом и кочегаром, довольно много работал в нашей мультипликации в самые ее золотые годы. Писал сценарии, сочинял песни – и про катерок, который мчится через акваторию, и про белогривые лошадки-облака, и много разных других.
Вот только мультики, за исключением разве что норштейновского «Ежика в тумане», получались не очень похожими на его сказки. Наверное, поэтому однажды он заперся у себя дома. Почти никуда не выходил, практически не давал интервью — целиком отдался сказкам. Да и то сказать – здесь у него свободы было больше. Лес, в котором жили Ежик и Медвежонок, постепенно заселялся не обласканными экранной славой персонажами — Зайцем, Осликом, Дятлом, Филином, Белкой Рыжее Солнышко, Муравьем, Волком, Котом с банджо и всеми прочими обитателями, включая собаку породы «австралийская пегая», оказавшуюся проснувшимся пораньше Лягушонком.
Очень быстро этот Лес стал настоящей волшебной страной – вот только не факт, что детской. Именно потому, что она настоящая, в ней – к сожалению или счастью — есть все, что случается в нашей жизни. Не зря опытные родители Козлова читают детям выборочно и с опаской. Мало ли как чадо среагирует на:
«А теперь Медвежонок лежал на опавших листьях с перевязанной головой, и кровь выступила на повязке.
«Как же это так? — думал Ослик. — Как же это так, что какой-то дуб разбил Медвежонку голову? Как же это так, что он упал именно тогда, когда мы проходили под ним?..» Ослик снова задумался. Теперь он думал о том, как похоронить Медвежонка, чтобы он вернулся, как лето. «Я похороню его на высокой-высокой горе, — решил он, — так, чтобы вокруг было много солнца, а внизу текла речка…»
«Фигассе себе сказочки, — скажете вы. — Тут не только дети – тут впечатлительные мамы всхлипывать навзрыд будут».
Будут. Куда они денутся. Будут и плакать тихонько, и надолго о чем-то задумываться, и вместо ужина встречать вернувшихся из офисов мужей вопросом: «И почему ты мне никогда не играл на скрипке «Грустного Комарика»?»
Такие у Козлова сказки. Неправильные. Неудобные. Огорошивающие. Завораживающие.
Теперь, увы, придется добавлять – были.
«Жил-был в лесу Ежик-иголка. Был у него дом с печкой, лампочка в дому из гриба-лисички и полная кладовая припасов. Но все Ежику чего-то хотелось...
— Неспокойно мне, — говорил он Васильку. — Вот здесь мутит, — показывал на грудь. — К морю хочется.
Василек никогда не видел моря, и поэтому говорил:
— Зря ты печалишься, Ёжик. Посмотри, какой я красивый, взгляни, как высоки сосны, послушай, как птицы поют! И все тебя здесь, в лесу, знают и любят.
Но Ежик с каждым днем печалился все больше.
— Хочется мне к морю! — жаловался он Муравью.
— А какое оно? — спрашивал Муравей.
— Большое. Но я его никогда не видел.
И вот как-то ранним утром, когда в небе еще плавали молочные звезды, Ежик вышел из своего домика и пошел к морю. В лапе у него была палка, а за плечом — котомка с едой.
Долго ли шел Ежик, коротко ли, он вышел к морю.
— Здравствуй, море! — сказал Ежик.
— Здравствуй, Ежик! — сказало море.
И накатилась волна. «Пффф-ф!.. — ударила она в берег. — Шшшш...» — зашуршала по камушкам, отступая.
И Ежик тоже сделал шаг вперед и сказал: «Пффф-ф!.. — и, отбежав немного, — шшш-ш!..»
— Я на тебя похож, да?
— Очень! — сказало море. И снова ударило волной в берег.
Целый день Ежик играл с морем: то подбегал к самой воде, то отбегал прочь. Засыпая на песке под скалой, он поеживался, и ему казалось, что он тоже — маленькое море на четырех лапах.
«Пффф-ф!.. — бормотал он себе под нос. — Шшш-ш!..»
И подымал и опускал иголки».
Одни называют сказки Козлова сборником философских притч, сравнивают автора то с Ричардом Бахом, то с, извините, Пауло Коэльо. Другие на полном серьезе разбирают какого-нибудь «Ежика в тумане» с точки зрения традиционных мифологических сюжетов и говорят о полном соответствии канону путешествия героя в царство мертвых — туман-смерть, загробный мир, эсхатологические мысли, хтонические чудовища, ограждающая реальный мир река-Стикс, в которой едва не гибнет герой… Третьи нудят о буддистских коанах, цитируя что-нибудь вроде:
«Ты когда-нибудь слушал тишину, Ежик?
— Слушал.
— И что?
— А ничего. Тихо.
— А я люблю, когда в тишине что-нибудь шевелится.
— Приведи пример, — попросил Ежик.
— Ну, например, гром, — сказал Медвежонок».
Чушь все это. Козлов был не Бахом и не Кастанедой, он никого не собирался обращать в свою веру, даже не пытался чего-то доказать, найти истину или раскрыть глаза на тайны мироздания. Он просто рассказывал сказки.
Вся его вина в том, что его герои задавали вопросы. О том, в чем нам обычно недосуг разобраться в одолевшей суете, но на которые и взрослым, и детям все-таки необходимо отвечать:
«Если бы ко мне пришла Волчица и сказала: Ежик, хочешь, я тебя сделаю волчонком? — я бы ей сказал: нет! А ты?
— Я бы ей сказал: «Только попробуй!»
— А она бы сказала: «Соглашайся, Медвежонок, мы с тобой вместе будем есть лошадей!»
— А я бы ей сказал: «А кто будет Медвежонком?»
— А она бы сказала: «А Медвежонка не будет. Будет коричневый волчонок Топотун».
— А кто будет Медвежонком?!
— Я же тебе говорю, — сказал Ежик, — Медвежонка не будет: будет коричневый волчонок Топотун.
— Отойди! — рявкнул Медвежонок. — Или я не знаю, что я с тобой сделаю.
— Так это же не я — это же Волчица, — сказал Ежик.
— Все равно! — сказал Медвежонок.
И заплакал.
— С тобой и поразговаривать нельзя, — сказал Ежик.
Медвежонок молчал.
— Что ж ты молчишь?
Медвежонок не ответил.
Он сидел на крылечке и горько плакал.
— Глупый ты: мы же с тобой б е с е д у е м, — сказал Ежик.
— А кто будет Медвежонком? — всхлипывая, спросил Медвежонок».
Глупо спорить, для кого писал Козлов. Он был просто настоящим, взаправдашним сказочником. Со своей, только своей мудрой интонацией, с лица не общим выражением и стилем, который невозможно имитировать. Честно говоря, нам еще предстоит понять, что мы потеряли в субботний день едва начавшегося года. Сказочники и так уже почти перестали рождаться, а уж тех, кто разговаривает с детьми по-честному, не пряча их от жизни и затушевывая правду яркой карамельностью…
На места всех, конечно, расставит только время, но почему-то очень вспоминается еще один неприметный затворник по фамилии Андерсен, не боявшийся делать свои сказки почти неизбывно печальными. Печальными, но не беспросветными. Потому что кончается все и впрямь хорошо.
«Я буду поливать его свежей водой и каждый день разрыхлять землю. И тогда он вырастет. А если я умру, он будет делать то же самое — и мы не умрем никогда...»
— Послушай, — сказал он Медвежонку, — ты не бойся. Ты весной вырастешь снова.
— Как деревце?
— Да. Я тебя буду каждый день поливать. И разрыхлять землю.
— А ты не забудешь?
— Что ты!
— Не забудь, — попросил Медвежонок.
Он лежал с закрытыми глазами, и если бы чуть-чуть не вздрагивали ноздри, можно было бы подумать, что он совсем умер.
Теперь Ослик не боялся. Он знал: похоронить — это значит посадить, как деревце».
