Цивилизация
Люди с советским прошлым наверняка могут припомнить такого рода картинки, висевшие повсеместно: в детских садах, школах, домах культуры, даже в столовых и ЖЭКах. Многие до сих пор пребывают в уверенности, что это были репродукции. А что же еще? Но нет, скорее всего, вам попадались на глаза эстампы – и значит, вы имели дело с самыми настоящими подлинниками, пусть даже растиражированными до сотен экземпляров. Таково свойство печатной графики: каждый оттиск – оригинал. Конечно, существуют оттенки, важные для эстетов и коллекционеров: подпись автора или ее отсутствие, наличие сигнатуры, то бишь нумерации листов (чем ближе к началу отсчета, тем лучше), пробный оттиск или тиражный и т. п. Но суть технологии именно в ее демократизме.
Так сказать, искусство в массы – причем искусство все-таки натуральное, а не эрзац.
Известно немало разновидностей эстампа, но в данном случае речь о литографиях, то есть оттисках с камня. Этой технике больше двухсот лет – и, похоже, в компьютерную эпоху она из массовой окончательно превратится в сверхэлитарную. А вот в 30-е годы прошлого века у литографии происходило что-то вроде «второго рождения». Дело было в городе на Неве, где к общесоюзной политике закручивания гаек добавилась тогда волна местных репрессий в связи с убийством Кирова. Для художников настали тяжелые времена – буквально краску на палитру не выдавить без согласованиями с инстанциями.
Неожиданным прибежищем для многих оказалась Экспериментальная литографская мастерская при Ленинградском союзе художников, созданная в 1933 году и располагавшаяся на улице Герцена.
Надо оценить парадокс: самым свободным местом в городе стала институция, в чьи задачи входило культурное воспитание населения.
Вроде бы здесь-то цензуре и свирепствовать на всю катушку, однако по ряду причин получилось иначе.
Только не подумайте, даже на секунду, будто в литографской мастерской могло происходить хоть что-нибудь антисоветское. Любой готовый сюжет обязательно проходил процедуру утверждения, а уж на большие тиражи имели право претендовать только идеологически выдержанные эстампы. Относительная свобода состояла в другом – в эстетике.
Сегодня это трудно понять, но факт остается фактом: если где в Ленинграде 30-х годов и сохранялась модернистская традиция, хоть какие-то признаки европейской художественной культуры, то именно в литографии.
Разумеется, оставались «недобитые» одиночки в живописи, которые уже и друзьям свои работы не рисковали показывать. Любые же публичные выставки превращались в «соцреализм-шоу», где не было места никаким эстетическим вольностям. А с литографией обстояло как-то попроще. Мол, сама технология велит цвету расплываться и линии дрожать, да и вообще: почему бы людям не вешать у себя на дома букетики и пейзажики, а для агитации за светлое будущее имеются плакаты, книги, газеты, кинофильмы. Вероятно, художников-литографов власть просто не воспринимала всерьез. Шлепают себе какие-то картинки, вроде безобидные. Проку от них немного, но и вреда особого не видать.
Между тем, в литографской мастерской на Герцена собрались тогда чуть ли не все «сливки» художественного общества.
Несколько имен для примера: Георгий Верейский, Николай Тырса, Константин Рудаков, Владимир Конашевич, Алексей Пахомов, Евгений Чарушин, Александр Самохвалов, Юрий Васнецов, Ксения Клементьева.
Подлинная элита. Некоторые из них, кстати, изначально были живописцами, но практика соцреализма задвинула их в эстампную «резервацию». Тогда они взялись превращать «резервацию» в оплот эстетического вольномыслия. Разумеется, весьма дозированного – и все же на выставке можно увидеть явственные следы и постимпрессионизма, и символизма, и авангарда. Еще больше признаков «запретного искусства» найдется в альбоме, который выпустила галерея, исследовав феномен ленинградской литографии.
Немаловажно, что целый ряд листов являются пробными оттисками, то есть иллюстрируют «кухню» – в этих случаях еще заметнее, как авторы искали художественную форму, напрочь забывая про «воспитание масс». И в то же время стремились как раз к тому, чтобы способствовать строительству новой жизни.
Загадочное все-таки было время, сколько его ни изучай.
Никто ведь из этих художников не являлся диссидентом. А многие искренне полагали, что своим творчеством помогают приблизить светлое будущее – просто «товарищ партия» немножечко недооценивает отдельные аспекты художественной культуры. Временное недоразумение, которое надо со своей стороны по возможности устранять, но не очень решительно, чтобы не загреметь в кутузку... И, конечно же, слова вроде «свободы» и «вольномыслия» в этом тексте являются скорее фигурами речи. Никто из литографов не был свободен даже в мыслях – но ведь руками делали поразительные вещи.
Как ни крути, а произвели неожиданный расцвет техники и формы.
Потом, в 50–60-е годы, их наследие пригодилось другим литографам, ленинградским и московским. Тогда уже о вольномыслии можно было говорить с большим основанием... Ничто не проходит даром, во всякой профессиональной непокорности есть своя историческая логика.
