Цивилизация
После гениального фильма Виталия Мельникова с Алексеем Петренко — Подколесиным и Олегом Борисовым — Кочкаревым, казалось, что на этом поле уже нечего искать. Но Валерий Фокин лабораторно изучил гоголевский текст и нашел пространство для усиления гротеска, поставив вверенный ему коллектив на коньки.
Александр Боровский выстроил остроумную и радующую глаз декорацию: в черном воздухе сцены громадная полусфера барабана, сколоченного из ярко-васильковых досок, выпуклой своей стороной поддерживает уютный интерьер квартирки Подколесина, устроившегося с книгой под багровым одеялом. Над кроватью, в черной прорези окна иногда порциями конфетти начинает падать снег, но чаще возникают персонажи, беспардонно вторгающиеся в жизнь социально-пассивного Подколесина. Пока в окно лезут мертвецки пьяные Степан и сваха – один передвигается так, будто наполнен до краев жидкостью, которая вот-вот перельет через край, а вторая, хоть и жизнедействует на автопилоте, но не может преодолеть подоконника, поэтому верхняя часть слабо подвластного ей туловища устраивает в черной прорези кукольный театр – а домосед на выданье успешно уворачивается от колеса судьбы. Но вот в облике зловещего тролля в окне вырисовывается Кочкарев, и барабан, как колесо судьбы, делает оборот – с обратной стороны, внутри полусферы обнаруживается ледовая арена.
В пространстве цвета белого зефира нарезает круги далекая от купецкого идеала красоты «верста коломенская» Агафья Тихоновна, с папильотками в рыжих волосах, на коньках еще пуще удлинившаяся.
На этой скользкой стезе общественного договора (для статусу изволь жениться) выписывают вензеля женихи, отчаянно пытаясь имитировать непринужденность. Принадлежат они к разным сословиям и даже к разным эпохам, но у каждого — своя болячка. Развязный Жевакин – революционный матросик — безногий инвалид, лихо крутящий фуэте на своей доске с колесиками, пьяница Акинф Степанович – лилипут (в пьесе персонаж виртуальный, пополнивший ряды осязаемых, очевидно, потехи ради), Анучкин – «гимназист-разночинец» — жертва детского комплекса неблагородного происхождения, а ответственный советский работник в пыжиковой шапке и с портфелем – вообще Яичница! Но Подколесин здесь смотрится хуже всех: уверенности в себе в нем поменее, чем у безногого или лилипута.
Потому как он – русский интеллигент. В смысле — Обломов.
Вся плоть Подколесина сопротивляется этому шапито, при малейшей возможности он пытается слинять походочкой Башмачкина: «Как-нибудь в другой раз, вечерком…» — но бедняга настолько дезориентирован в социуме, что просто вынужден придерживаться чужого курса. Все эти одинокие, нелепые соискатели, готовы тут же полюбить невесту, ни красотой, ни умом не отличающуюся, но дающую надежду на нормальное человеческое тепло и контакт. И Фокин разделяет гоголевское сочувствие к ним, не умеющим себя подать, выстроить отношения, занять лидирующее положение, смешным человекам, над которыми смеяться – грех.
В галерее простодушно-правдивых, беспанцирных претендентов, конфузливо толпящихся на ярмарке женихов, победно выделяется попутавший Подколесина чертенок Кочкарев. Он буравчиком внедряется в семью Купердягиных в качестве родственника, роковым красавцем влюбляет в себя невесту (по версии Фокина), становится лучшим товарищем «подставляемым» им же женихам (еще Белинский писал: «Горе тому, кто удостоится его дружбы!») и буквально на пинках, выбивая из них реплики ударами своего цилиндра, заставляет героев объясниться в любви.
Азарту ради, безо всяких попыток проанализировать, зачем ему, собственно, все это нужно.
Эти две крайности – паралич от самоанализа и разнузданная экстравертность как результат внутренней пустоты — иллюстрируют, в определенном смысле, национальную идею, которую умом не понять. И когда приятели читают свои финальные монологи – Кочкарев: «Из какого же дьявола, из чего я хлопочу о нем, не даю себе покою? Взял бы тебя, глупую животину, да щелчками бы тебя в нос, в уши, в рот, в зубы, во всякое место! Так вот нет же, пойду, нарочно ворочу его, бездельника», а Подколесин: «Право, как подумаешь: через несколько минут — и уже будешь женат. Вдруг вкусишь блаженство, какое, точно, бывает только разве в сказках… Уйти даже нельзя – там уж и карета, и все стоит в готовности. А что, если бы попробовать?» — под ними вырастают постаменты, увековечивая их, как памятники уходящей натуре.
Или неистребимости загадочных черт в русской душе?
Очевидно сильным местом спектакля стали актерские работы. Совершенно удивительный Игорь Волков — каждой позой, жестом и едва меняющимся выражением на лице вызывавший и смех, и щемящее чувство обнаружения Подколесина в себе. Деликатно, не скатываясь в откровенный гротеск, ревностно защищает свою характерную Агафью Тихоновну Юлия Марченко. Мария Кузнецова-сваха (сыгравшая у Сокурова Надежду Крупскую) очень убедительна в клоунаде. Список можно продолжать.
И все-таки наличествует перебор в бездумно-смешном. Когда безногий Жевакин рассуждает о себе: «Добро бы был нехорош чем. Кажется, нельзя сказать этого, натура не обидела», а про лилипута Пантелеева говорят, что его единственный недостаток – пьянство, ощущается погрешность против вкуса в пользу юмора площадного. Так же, как и шлягеры середины прошлого века, звучащие из репродуктора, – грубо склеиваются с предлагаемыми обстоятельствами. Однако спектакль из тех, которые хочется увидеть еще раз. И есть надежда, что в будущем году, примерно в это же время москвичи снова увидят александринскую «Женитьбу». Уже в качестве номинанта на «Золотую маску» — 2008.
