Цивилизация
В нынешнем театральном сезоне Театр Наций затеял форум «Ивановых» — в ознаменование 125-летия театра Корша, на сцене которого 120 лет назад впервые была поставлена первая из чеховских пьес. До конца сезона обещают показать «Иванова» кукольного из Тулы и венгерского «Иванова» в постановке Тамаша Ашера. А в минувший уик-энд бесконечно реставрируемое историческое здание в Петровском переулке удостоилось посещением очередного «Иванова» — в постановке Небольшого драматического театра Льва Эренбурга. Театра, скоро десять лет как бездомного, имеющего в репертуаре всего четыре пьесы, но желанного гостя на многих питерских сценах. И редкого гостя в Москве.
Создание Небольшого драматического театра Льва Эренбурга счастливо совпало с началом медицинской карьеры режиссера – создав театр, режиссер начал обучение в медицинском и до прошлого года работал практикующим врачом. Возможно, поэтому образ спектакля создается на основе медицинского диагноза и проявляется посредством симптомов. Логика прозрачна — ту же самую депрессию можно объяснять не социальными, а физиологическими факторами, не зря ее с подачи Гиппократа до двадцатого века называли меланхолией — «черной желчью». Поэтому на сцене не распознать ни бывших студентов-либералов, ни непременных членов по крестьянским делам присутствия, ни председателей земской управы, ни разорившихся графов (их нет и в программке).
Перед вами — трагедия из жизни организмов, хвори которых обеспечивают стремительную отрицательную динамику в состоянии душ. Лепрозорий. Следы распада в одежде, в прическах, в координации движений.
В супружеской паре «ботаников» Ивановых несуразно игривая очкастая тетка Сарра, напрочь лишенная высокого трагизма обреченной, выглядит куда здоровее находящегося в основном не в себе супруга. В Иванове, то ли пораженном вирусом, то ли имеющем проблемы с желчным пузырем (см. выше), а может, и наркозависимом (его конвульсии похожи на абстинентный синдром) от хрестоматийного рефлексирующего интеллигента, милого женскому сердцу падшего ангела, режиссер не оставил ничего, сделав его просто противным. Неустойчивость Ивановых, как биологического вида, иллюстрирует сцена, в которой Саша запускает руку любимому в промежность, а в жидкость, оставшуюся в ладошке, опускает снятое с пальца кольцо и начинает пускать мыльные пузыри.
Пьяница Лебедев на фоне Николая Алексеевича выглядит просто обаяшкой, его общенациональный недуг все же позволяет ему сохранить облик, близкий к первоисточнику. Так же, как и доктору Львову, блестяще сыгранному Сергеем Умановым в выпадающем из контекста жанре русского психологического театра. Граф-приживал, как таковой, в обществе победившей демократии сам по себе на сочувствие рассчитывать не может (впрочем, какие могут сословные предрассудки у организмов?) Чтобы подчеркнуть жалкость к участи Шабельского, режиссер смело загоняет его в собачью будку — глодать кости из собачьей миски в качестве закуси, одевает в женское исподнее, заставляет не к месту приседать по большой нужде. Организм Зинаиды Саввишны (с накладным пышным телом и девичьей косой) страдает от физиологической нереализованности при муже-алкоголике. Тот же недуг у молодой вдовы Бабакиной, доходящей в своей женской неудовлетворенности до суицидальной попытки.
Последовательно, квадратно-гнездовым способом все пытаются пристроиться ко всем, трутся все обо всех, елозят друг по другу, беспорядочно целуются, лапают друг друга за попки и грудки.
«Живешь, как в Австралии», — оправдывается Иванов, только что ухвативший за грудь свою будущую тещу, и, сложив лапки руки на груди, попрыгал от нее кроликом. При этом страдают телом (бьются в конвульсиях, впадают в тяжкое алкогольное опьянение, мерзнут); неутомимо друг друга пытаются лечить (втыкают шприц, как кинжал, регулярно предлагают попрыгать, чтобы активизировать больное сердце, топчут поясницу, прикладывают к больной голове банку с лягушкой).
Организмы тянутся друг к другу – люди ищут любви. Организмы болеют – люди переживают.
Кажется, сними последний контроль души над телом – и расшатавшиеся организмы слипнутся в единую, более устойчивую массу.
Калейдоскоп рецидивных симптоматических этюдов, в которых тела по-медвежьи кувыркаются, оголяются, плюются, садятся на шею друг другу, плещутся в водоеме и русалками выбрасываются на берег, спрятав причинные места посередь скрещенных ног, наверняка многое могут рассказать эскулапу («Иванов» Эренбурга – далеко не первая попытка вывести историю болезней чеховских персонажей). Непосвященным в тайны медицины остается только посетовать, что текст Чехова выхолащивается пропорционально биологическому уничижению персонажей. Запоминаются только эпические диалоги материализованных Эренбургом в прологе и эпилоге правоверных родителей Сарры (ювелирная актерская работа Евгения Карпова в роли почтенного родителя-еврея), стремящихся преодолеть биологическую привязанность к дочери и страдать возвышенно.
С особым удовольствием перечитываешь пьесу после спектакля – саднящее послевкусие от взвинченного болячками Чехова легко преодолевается посредством припадания к первоисточнику. Все-таки медицинский инструментарий «человека широкого» сужает.
