Цивилизация
Когда рассказывают о Юрии Бутусове, всегда начинают от печки: мол, заканчивал в Питере театральный институт вместе с отличной актерской командой — Хабенским, Трухиным, Пореченковым и художником Александром Шишкиным, вся эта компания пришла в театр Ленсовета и там делала спектакли, вокруг которых клубились толпы поклонников. Когда актеры разошлись по сериалам, Бутусов на некоторое время перестал работать в театре, но потом все по очереди стали объявляться в Москве: актеры один за другим пришли работать в МХТ, а Бутусова вместе с Шишкиным стали приглашать на постановки «Сатирикон». В прошлом сезоне старая питерская история завершилась в МХТ «Гамлетом»: Бутусов поставил спектакль о бывших друзьях, где Трухин-Гамлет, Хабенский-Клавдий и Пореченков-Полоний выглядели ровесниками, которых уже ничего не связывает, кроме старых воспоминаний.
Изменились все, и Бутусов теперь тоже совершенно не похож на того, кто ставил в Питере нервные, «актерские» спектакли.
Теперь для его постановок, полных громкой музыки и движения, художник куда важнее, чем актеры, и каждое из его представлений вспоминается, прежде всего, как череда эффектных картинок. Они прокручиваются перед глазами красиво и бессмысленно, как шестеренки на холостом ходу, пока одна из них почти случайно к финалу вдруг не зацепит другую. И тогда, оглядываясь назад, кажется, что все произошедшее имело смысл.
Вроде бы на этот раз Бутусов принимался ставить в «Сатириконе» «Ревизора» и Райкин должен был быть Городничим. Но режиссер внезапно передумал, вместо комедии Гоголя стал делать «Короля Лира» и Райкину предложил заглавную роль. До премьеры все судили да рядили, обсуждая этот неожиданный выбор, но, вспоминая парадоксального бутусовского «Ричарда III», где Райкин в роли короля-узурпатора беспомощно, как ребенок, сидел на огромном стуле и болтал ногами, ждали, что актер и на этот раз не подведет.
«Короля Лира» можно описать теми же словами, что и предыдущие московские постановки Бутусова - череда эффектных и необъяснимых решений, гремящая музыка, беготня и танцы.
Начинается спектакль со сцены раздела королевства: Лир лежит на столе, будто на смертном одре, вокруг которого собрались домочадцы, и карта с указанием доли каждой из дочерей укрывает его, как одеяло. Вот сами дочери: Гонерилья (Марина Дровосекова) в алом платье, Регана (Агриппина Стеклова) — в желтом и Корделия (Наталья Вдовина) — в белом. Это эффектно. Вот, когда открывается центральная дверь, за ней видно огромное кукольное лицо какой-то восточной маски. Красиво. Вот три раздолбанных пианино. Вот шут — его почему-то играет молодая актриса с набеленным лицом (Елена Березнова). Она бегает в исподнем и рядом с витальным моложавым Лиром напоминает походную жену генерала Чарноты. Вот граф Глостер (Денис Суханов), выглядящий несколько моложе своего незаконного сына Эдмонда (Максим Аверин). Они вместе зачем-то выходят мести дорожки, а потом к ним с метлой присоединяется и герцог Корнуэльский (Константин Третьяков). Вот на крышку пианино вскакивает Глостер, но так перебирает «лапками», крутит головой и кричит, что ясно: это не Глостер, а попугай.
В самом начале, когда Лир только делит королевство, этот брутальный, пружинистый чернобородый мужик в вязаной шапочке с мгновенно закипающим бешенством против всякого, кто ему противоречит, кажется бойцом закавказского типа: не подходи — убьет. Потом точность и узнаваемость куда-то пропадают, и остается формальное мышечное усилие. Даже главный монолог Лира в степи среди бури: «Дуй, ветер, дуй…» оказывается всего лишь соревнованием, кто кого перекричит: актер гремящую музыку или она его.
И вдруг — случается. Не то чтобы на сцене все резко переменилось, просто с хорошим актером никогда не известно, отчего в нем вдруг что-то щелкнет, будто лампочка загорелась, и то, на что раньше смотреть было тягостно, мгновенно приобретет смысл и не отпустит.
Безумный Лир выходит на сцену в семейных трусах и каком-то полотенце, закрученном вокруг головы, как венок. Он садится рядом с ослепшим Глостером и Эдгаром и говорит тихо, но его слышно. Он горько-насмешлив, не имеет ни надежд, ни жалости к себе, он кажется худым, жалким и вдруг в какой-то момент так узнаваемо и скорбно качает головой, что превращается в старого нищего еврея, потерявшего детей. У него борода с проседью, огромные черные глаза и истовые хасидские интонации, где молитва смешана с гневом, а пафос неотделим от иронии.
Это, разумеется, все только домыслы, догадки. Один увидел в том, как всплескивает руками Лир, в его горящих черных глазах что-то библейское, а другой нет. Да и вообще, театр — дело живое, может, в следующий раз совсем другая сцена будет сыграна актером, как главная, и отбросит на невнятное режиссерское нагромождение другой свет.
В этот раз Райкин доигрывал спектакль так же формально, как играл большую его часть, но об этой сцене не забудешь. И в финале, когда Лир будет снова и снова усаживать своих мертвых дочерей в ярких платьях на стульчики у пианино, а они станут музыкально падать на клавиши, а потом красиво сползать на пол… Даже в этой сцене, сделанной, как «верняк», глядя на то, как суетливо и некрасиво бегает Лир между своими красивыми мертвыми девочками, будешь вспоминать о том, как он качал головой и нахлобучивал котелок нищего, будто кипу.