Цивилизация
Понятно, что Достоевский - главный автор Гинкаса. Все вспомнят сейчас его «Записки из Подполья» в обновленном ТЮЗе, молоденькую проститутку, подмывавшуюся над тазиком, «Подпольного», во время своей гадкой исповеди блюющего со сцены в зал, на первые зрительские ряды, и крики ревнителей нравственности, что такой спектакль на детской сцене следует немедленно запретить. Потом - «Играем «Преступление», где швед, исполнявший роль Раскольникова, что-то отчаянно кричал на своем языке, а его никто не понимал, и где капустные кочаны раскалывались под ударом топора с таким невыносимым хрясаяющим звуком, будто разрубленные головы. А еще - «К.И. из «Преступления» - невыносимый поминальный обед, где билась - разом в пароксизме гордости и самоуничижения - нищая Катерина Ивановна Мармеладова, выискивая среди публики своих обидчиков и защитников.
Вспомнят все, и тогда окажется, что прежние театральные провокации Гинкаса, втягивающие зрителя в свою воронку, не имеют никакого отношения к его новой постановке по Достоевскому.
«Нелепая поэмка» поставлена по «поэме» Ивана Карамазова о великом инквизиторе - тексте, в сущности, не игровом, а декларативном, как построение отчаявшегося страстного ума, измученного несправедливостью мира и собственным неверием. Иван придумал историю, якобы происходившую в шестнадцатом веке: встречу великого инквизитора со Спасителем, ненадолго вернувшимся на землю. Эта встреча - огромный монолог инквизитора перед молчащим собеседником, его рассуждения о слабых людях, которым не по силам свобода, которые хотят только хлеба, а верят только в чудо. И о том, что люди, как стадо, жаждут, чтобы их повели, забрав свободу вместе с грехами.
По этому сухому, жаркому и громыхающему, как камни, тексту, Гинкас ставит спектакль-декларацию, похожий на вопль.
Начинается все с встречи Алеши и Ивана в каком-то странном месте, будто у кирпичной тюремной стены, за дощатым столом с плошками супа, среди нищих, попрошаек и калек. Начало этой истории, как и в романе - это «бунт Ивана», его слова о «слезинке ребенка». Ивана играет двадцатипятилетний Николай Иванов - круглолицый и курносый, - он ерничает и глумится, боясь пафоса, он насмешничает и провоцирует брата. Глаза его вспухают от слез, он утирает нос рукавом пальто и продолжает скакать шутом вокруг тихо сидящего Алеши (Андрей Финягин почти все действие остается молчаливым и внимательным слушателем). Но как только Иван заводит свою «нелепую поэмку», на сцену выходит старик инквизитор - Игорь Ясулович - и пафос Гинкаса начинает звучать в полный голос.
С покрытой мешковиной горы, которая выглядела кучей мусора, сдергивают тряпку и она оказывается лесом дощатых крестов (художник Сергей Бархин), где каждый крест снизу доверху увешан гроздьями крестиков поменьше.
Доказывая свое право заместить Бога, и говорить от его имени, инквизитор апеллирует именно к крестам. Ясулович говорит и говорит, его огромный, двадцатистраничный монолог несется на публику, как обвал.
Гинкасу нужно слово, но, боясь остаться непонятым, он старается каждое слово сделать наглядным: вокруг инквизитора толкутся калеки, больные, беременные, они мычат, рычат, стучат своими деревяшками, изображая стадо слабых людей, желающих лишь хлеба. У одного из них на груди висит картонка с надписью: «Хачу есть». Среди калек есть музыканты из ансамбля «Сирин», и с ними на сцене возникает та музыкальная среда, которую придумал Александр Бакши - в шепот, клекот и стук вплетаются звуки музыкальных инструментов и тихое пение. Говоря о хлебе, инквизитор прибивает гвоздями по углам креста четыре буханки и водружает такое распятие наверху крестового леса. На другом кресте он вывешивает на гвоздь работающий телевизор, и калеки то с восторгом смотрят меняющиеся картинки, то возмущенно гудят, когда телевизор выключают. Инквизитор берет мегафон и кричит в зал, изображая трибуна, он разнимает дерущихся калек, изображая отца и пастыря стада. А сам все говорит, говорит…
В один из самых высоких моментов его рассуждений оказывается, что на груди у калек висят не картонки, а мониторы, и на них меняются документальные картинки смертей и унижений, похожие на лагерную съемку с горами трупов и серыми лицами заключенных. Гинкас хочет объяснить все, ни одно слово не оставить непонятым.
В одном неопубликованном предпремьерном интервью режиссер говорил: «Свобода… это такое бремя! Сам выбрав, как жить, в кого веровать, сам выбрав идти налево или направо, сам выбрав президента или жену, - сам же и отвечай за это. И тут уж нечего ссылаться на плохое правительство, или на плохую жену (их выбирал ты). Вот почему мы мучаемся с этой свободой, торопимся перепоручить ее кому угодно: Гитлеру, Сталину, царю-батюшке или первому попавшемуся кандидату в президенты». Гинкас очень конкретен. Он ставит карамазовскую «поэмку» о жалких, не достойных Бога людях, как вещь злободневную, сегодняшнюю и хочет, чтобы никто не ушел, не поняв, что она к нему относится. В том же интервью он говорил: «Я знаю это произведение уже «тысячу лет», но где-то лет пять назад прочел еще раз и понял, что там все обо мне. Обо мне, идущем по улице, покупающем свежую булку без очереди, довольном своим теплым домом, хорошей машиной. Так что же это такое? Я обнаружил в себе какие-то новые странные ростки».
Решившись пойти на этот спектакль, вы совершаете мужественный поступок. Вам понадобятся силы для того, чтобы выслушать все то, хочет сказать инквизитор.
Вернее, Иван. А еще вернее - непримиримый Кама Миронович Гинкас, который, в сущности, и есть Иван Карамазов - с той же клокочущей смесью страстности с рассудочностью. И именно по этой самой причине вам не будет дано того катарсического освобождения от истории о великом инквизиторе, которое было в романе. И Алешины слова о вере и неверии, которые завершали этот сюжет в романе, в театре не прозвучат. Вернее, сказаны будут, но останутся чистой формальностью. Потому, что Гинкас, как Иван, никому ничего не хочет прощать и свой билет в царство гармонии возвращает Богу. Причем, в отличие от Ивана, возвращает безо всякой почтительности и кротости. Только с гневом.
«Нелепая поэмка», ТЮЗ, 4, 12, 24 марта, 19.00