Цивилизация
Я бы не хотел увидеть Париж и умереть. Я бы хотел умереть на родине.
Это странное желание, учитывая, что в человеке изначально заложена тяга к перемене мест. Не будь этой тяги, мы бы до сих пор жили в Африке и были бы чернокожими. Но однажды (примерно 70 тыс. лет назад) один из будущих эмигрантов посмотрел на уходящее стадо диких антилоп и сказал на своем тарабарском языке: «Мы пойдем за ними!» И они все – и люди, и антилопы – двинулись по Нильскому коридору.
Впрочем, есть еще одна версия. Что первые эмигранты перебрались через Баб-эль-Мандебский пролив в Южную Аравию и затем расселились вдоль побережья Индийского океана на восток. И тогда никаких антилоп не было! Но антилопа тут не главное.
Главное тут то, что в России начался отсчет новой волны эмиграции. В январе-августе 2014 года из РФ эмигрировало 203 659 человек. Для сравнения, за тот же период 2013 года из страны выехало на постоянное место жительства 120 756 граждан. Эти данные старые, с августа 2014-го прошло уже пять месяцев.
Моя подруга 17 лет назад уехала из Казахстана в Германию. Навсегда. Для отъезда на ПМЖ в ФРГ немецкая сторона предоставила им бесплатные авиабилеты.
Это был очень важный пункт, если учесть, что зарплату моей подруге в то время задерживали на несколько месяцев, а цены за билеты были для нее астрономической суммой (около $1000 на одного).
Разрешение на выезд им прислали в октябре, к тому времени женщина уже ждала ребенка. Уехать сразу не получилось, а когда они подали ходатайство на получение билетов, их выдали на начало апреля.
— Ребенок должен был родиться в конце апреля, — рассказывала подруга. — И я подумала, что мне ничего не остается, как рискнуть.
Однако все получилось иначе: девочка родилась в конце марта, на месяц раньше срока. И чтобы не пропал билет, только что родившей женщине пришлось лететь в Германию на постоянное местожительство с 12-дневным ребенком.
В начале апреля в Центральном Казахстане еще лежит снег. Когда они с ребенком вернулись из роддома домой, в доме не было газа (уже несколько лет перед тем), отопления, электричества и воды (не горячей воды, а просто воды). А в конце дня отключили и телефон.
Перелет (с неожиданной посадкой) занял девять часов. Моя подруга купила три или четыре подгузника (с диковинным названием «памперс»).
Надев памперс на младенца, она обмотала его пеленкой, а сверху накрутила одеяло.
— Я почувствовала, – рассказывала она, — что здесь что-то не то. Через какое-то время, уже в Германии, меня научат пользоваться памперсами, и я пойму, что памперсы и пеленки входят в противоречие друг с другом (то есть на памперс сразу надевают штанишки).
Потом она помолчала и добавила:
— Тогда в самолетах разрешалось курить. Так я и сидела со своим одеялом, а товарищ рядом смолил одну за одной.
И, уже совсем как в чеховской «Скучной истории», предложила:
— Пойдемте, Дима, чай пить.
И мы пошли пить чай.
Я восхищаюсь своей подругой. И понимаю, что у нее просто не было другого выхода.
Но когда то там, то сям — в условно интеллигентских кругах — поднимается одна и та же тема под грифом «Пора валить», я почему-то вспоминаю не ее, а двух других женщин. Из другого времени и с другой судьбой.
Я говорю про Анну Ахматову и Марину Цветаеву.
Это было в самом начале войны. В эвакуации. Две женщины шли по набережной Камы. Впрочем, набережная — это громкое название.
Лидия Чуковская (а одна из этих женщин — именно она) и ее спутница перебирались по доскам, переброшенным через грязь, которая больше была похожа на болото. Идти было трудно. Но главное — невозможно было идти рядом. (Это очень важная деталь. Невозможно идти рядом. Почему Цветаевой, так хотевшей любви, всегда выпадала эта символическая невозможность?) Только гуськом. А когда ты идешь гуськом — особенно и не поговоришь.
«Но в одном месте доски сдвоены, и мы снова оказались почти рядом». Идущей рядом с Чуковской женщиной, как уже всем понятно, была Марина Цветаева. Автор «Поэмы Конца», «Попытки ревности» и гениального стихотворения «Тебе через сто лет». Марина Цветаева говорила что-то о своей беспомощности. А Чуковская думала в этот момент про Ахматову: «Где-то она теперь, Анна Андреевна? Что с ней? Что с Ленинградом? Уехала ли оттуда Ахматова? Кто сейчас возле нее? Увидимся ли мы когда-нибудь?»
И вот увлеченная этими своими мыслями Чуковская совершает бестактность.
— Одному я рада, — говорит она, останавливаясь. — Что Ахматова сейчас не в Чистополе. Надеюсь, ей выпала другая карта. Здесь она непременно погибла бы.
— По-че-му? — раздельно и отчетливо спросила Марина Цветаева.
— Потому что не справиться бы ей со здешним бытом. Она ведь ничего не умеет, ровно ничего не может. Даже и в городском быту, даже и в мирное время.
«Я увидела, как исказилось серое лицо у меня за плечом», — вспоминает Лидия Корнеевна.
— А вы думаете, я — могу? — бешеным голосом выкрикнула Марина Ивановна. — Ахматова не может, а я, по-вашему, могу?
Через некоторое время после этой встречи Марина Цветаева повесилась.
Я отдаю себе отчет, почему Цветаева вернулась на родину. Я в курсе, что к тому времени творилось в Европе и что должно было скоро начаться и в СССР. Я помню, что случилось с ее мужем и дочерью в России и отчего это случилось. Я знаю, что в 1922 году в сером Петербурге Ахматова стояла на морозе и торговала селедками. Потому что ими выдали паек в Доме ученых. Но у Ходасевича, стоящего рядом, торговля шла бойчее. «Селедки мои оказались первоклассными».
Но знаю я и другое.
К сороковым годам XX века Анна Ахматова уже не ведала, что такое выносить собственное помойное ведро. Потому что за нее это всегда делали люди, которые осознавали, кто перед ними. И это ведро выносилось само.
А Марина Цветаева однажды подобрала луковицу, которую кто-то обронил на парижской мостовой. И написала в эвакуации просьбу дать ей работу посудомойки. Ей отказали.
Справедливости ради, у Ахматовой тоже много чего было страшного в жизни. Ничем не меньше, чем у Цветаевой. Ее сын просидел в тюрьме и в лагерях в общей сложности 12 лет, ее первого мужа расстреляли, ее второго бывшего мужа тоже репрессировали, и он умер в Воркуте. Но помойное ведро она сама никогда больше не выносила. Ну не выносила она его. Повезло!
Сейчас, конечно, другие времена. Мир прозрачнее. Мир не дик. И люди уезжают в эмиграцию просто потому, что им там лучше. Уехать теперь — это не прыгнуть в прорубь, как раньше.
Но вот этот возглас Цветаевой: «А вы думаете, я — могу? Ахматова не может, а я, по-вашему, могу?» — всегда всплывает у меня в памяти, когда меня спрашивают: «А не хотели бы вы уехать?»
— Нет, — отвечаю я. — Я бы хотел умереть на родине.
Впрочем, Цветаева там и умерла.
Очередь за мной.
