Гроб с устрицами

Недавно в одном общеобразовательном, но от этого не менее поучительном фильме, который я посмотрел на немецком языке с моей немецкоязычной подругой, я увидел процесс готовки средневекового пирога. Пирог назывался «Гроб». Почему еду назвали таким странным для кулинарии словом, вы сейчас поймете.

«Корж должен был быть толщиной около пяти сантиметров, — рассказывал нам повар. — Поэтому его и прозвали «гробом».

Так вот, как выяснилось, прозванный гробом корж не съедали, а повторно использовали для запекания и хранения новой начинки в течение целой недели. Это тесто больше походило на маслянистую глину. Есть его было нельзя.

«Гроб» наполняли различными ингредиентами. Вначале клали куриные головы, потом туда закладывали петушиные гребешки, зобные железы, бараньи языки, костный мозг, куриное мясо, телятину, голубиные грудки, устрицы и щепотку мускатного ореха.

— Как устрицы? — переспросил я. — Может, просто рыбу или на худой конец мидии?
— Нет, устрицы, — ответили мне. — Тут говорится «Austern», а это значит «устрицы».

Я, как человек глубоко невежественный, вынужден был смириться с чужим переводом.

— Но, может, все-таки ракушки? — в последней попытке выяснить правду пролепетал я.
— А может, мы все-таки будем смотреть дальше? — ответили мне, и мы продолжили просмотр.

Как выяснилось, приготовленная начинка из пирога представляла собой (на ощупь, потому что начинку нужно было вынимать руками (в этом и состоял смысл кушанья) склизкую гадость — холодный скользкий кисель из отрубленных голов, грудок и прочей мертвечины.

«Надо же», — подумал я.

Этот пирог долго не шел у меня из головы. Однако на следующий день я о нем забыл, потому что судьбой мне был приготовлен подарок.

Я встретился в Дюссельдорфе со своим недавним знакомым, чья история жизни меня всегда восхищала. Есть такой писатель Максим Цхай. В свое время он входил в группировку байкеров, насколько я понимаю, полукриминальную. Первая незабываемая встреча с Максимом произошла у меня в Гамбурге, который Макс любезно предложил показать мне с неожиданной, нетуристической, стороны.

При выходе на одной из станций гамбургского метро он обратил мое внимание на официальный указатель, висевший под потолком. Там в условной манере были изображены пистолет, бутылка, нож и что-то еще не менее устрашающее. И каждый из этих предметов был перечеркнут красной чертой. Такого я еще никогда не видел.

— Что это значит? — спросил я Макса.
— Это значит, мой принц, что мы вступаем с вами сейчас в район повышенной опасности.

Трепетный принц слегка припупел.

Стало понятно, что это был Рипербан, центр ночной жизни Гамбурга, район красных фонарей, наркоманов, проституток, сутенеров и секс-шопов, который, к слову сказать, контролировал отряд байкеров, соперничающий с отрядом Макса.

Но больше всего меня поразила не вся эта открытая опасная жизнь, а рассказ самого Максима, когда мы уже сидели на деревянной веранде и пили мексиканер (томатный сок, лимонный сок, табаско, сальза, чили, водка — вот вам, кстати, и второй рецепт!), о том, что за месяц до того, как быть возведенным в ранг мембера, он снял с себя куртку (ее полагалось вернуть), простился с ребятами и ушел из мотоганга Большой Тройки Королевской Крови.

— Ушел сам, но по-хорошему, — сказал Макс. — Ребята позванивают иногда.

На основе воспоминаний об этой своей прежней жизни Макс написал книгу, которая вышла недавно в Москве и называется «Вышибая двери».

Когда мы встретились с Максимом уже в Дюссельдорфе, где я выступал с чтением стихов, он сказал, что теперь хочет уехать в Москву и работать в фонде Елизаветы Глинки, более известной как Доктор Лиза.

Такие истории меня всегда зачаровывали. Потому что ничто так не поражает, как неожиданный скачок, полный и бескомпромиссный переворот собственной жизни.

И вот мы идем по уже упомянутому Дюссельдорфу, и я спрашиваю:

— Почему в Россию?

— В России у всех горят глаза, — отвечает Макс, — а на Западе у всех потухшие.

Я посмотрел на людей. Мимо меня шли стройные, толстые, пожившие, худые, юные — я не увидел их потухших глаз. С другой стороны, мне было приятно , что он так думает про Россию.

Но, как известно, наш мир полон символических неожиданных рифм, и через некоторое время тема глаз опять возникла на моем информационном горизонте.

Известный писатель, к которому я отношусь с большим уважением, ездил в Новороссию с другими добровольцами для исполнения гуманитарной миссии: обмена пленными. И все, что произошло дальше, он увидел следующим образом: «Внешне пленные, вынужден сказать, — это не совсем один народ. Украинские пленные и русские пленные отличаются даже физиогномически. Русские белее, глаза растеряннее и добрее. Те — темнее, в глаза не смотрят, что-то загнанное и злое одновременно в них. Почти все — ниже меня ростом (во мне метр восемьдесят)».

Я предлагаю на этом не останавливаться, а заняться после сравнительного анализа глаз и роста антропологическим измерением черепов. Благо такой опыт уже был.

И тогда мы точно — через какое-то время – очнемся в средневековом пироге с толстыми стенками, среди куриных голов, петушиных гребешков, телячьих внутренностей и, главное, непонятно откуда там взявшихся устриц.