Цивилизация
Что-то есть в них общее, во всех троих.
И Анри Руссо (кстати, родившийся 21 мая), и Уолт Уитмен (тоже в мае родившийся, в последний его день), и Чарльз Буковски, никакого отношения по датам к маю не имевший (ну, может быть, написал когда-то в мае стишок, что ж не написать, или начал роман, но разве мы будем это считать серьезным поводом) были какими-то «поздними», «опоздавшими», пришедшими каждый в свою лакуну славы не юными, не желторотыми.
«Что вижу, то пою». Это, впрочем, только про двух из них. То, чего никогда не видел таможенник, то как раз и нарисую. Вот в этом их отличие.
Но зато общее – всегда много деталей, интенсивный цвет (да-да, в стихах и прозе он тоже есть, не только на картинах) и какая-то наивность.
«Странники и вопрошатели ... люди, которых встречаю ... мой обед и мое платье ... подлинное или воображаемое равнодушие ко мне мужчины или женщины, которых люблю ... битвы, ужасы братоубийственной войны ... спазмы событий» – это все я беру из одной небольшой части длинного стихотворения. Просто опускаю другие перечисления.
Это Уитмен.
«А где рифма? Это же не получается выучить, ведь рифмы нет», – спрашивает какой-то бедолага Руслан в комментариях на сайте, где я беру этот отрывок из текста американского классика.
«Сон», «Нападение в джунглях», «Спящая цыганка», «Мальчик на скалах».
Это Анри Руссо.
Обнаженная, «примитивистская» женщина, лежащая на диване в джунглях, среди цветов невиданной красоты, и две львицы, одна из которых потрясенно уставилась на зрителя, выглянув из папоротников ярко-зеленого цвета.
А вот опять «что вижу, то пою», а не какие-то приснившиеся тебе джунгли:
моей жене нравятся кинотеатры, воздушная кукуруза и прохладительные напитки,
усаживание на места, она испытывает детский восторг от
этого, и я рад за нее – но на самом же деле, я сам, должно быть,
откуда-то не отсюда, я, должно быть, кротом был в другой
жизни, чем-то, что закапывалось и пряталось в одиночку:
другие люди, сгрудившиеся на сиденьях и далеко, и близко, передают мне
чувства, которые мне не нравятся; это глупо, быть может, но так оно и
есть; а затем –
темнота и за ней –
гигантские человеческие лица, тела, шевелящиеся по экрану, они
говорят, а мы
слушаем.
Это уже Буковски.
Хотите, я сделаю для вас из него Уитмена?
Смотрите:
моей жене, твоей жене, нашей жене, всем женам, любившим своих мужей, ненавидевшим, плакавшим,
хотевшим сидеть в темном зале кинотеатров, есть кукурузу, воздушную, золотую,
пить прохладительные напитки,
надо знать, что люди вокруг, сгрудившиеся на сиденьях,
передают нам, мне, тебе, всем другим людям,
чувства, которые мне не по нраву,
потому что гигантские лица,
шевелящиеся на экране,
должны хотеть одного:
читать твои книги,
Уитмен!
Просто надо перевернуть антипафос на пафос, поменять знак: минус на плюс. А сама энергия стиха (а еще: много деталей, интенсивный смысл) останется.
Как и чисто возрастная зрелость авторов. Это не мальчики пишут – дяденьки.
Анри Руссо, художник-самоучка, занялся живописью всерьез только в сорок лет.
По-настоящему писать Чарльз Буковски станет около тридцати пяти. А первый роман («Почтамт») выйдет, когда автору будет пятьдесят один год.
Зато и сама Мадонна захочет с ним сделать несколько фотографий для своего фотоальбома «Секс». Он откажет.
Он вообще был не очень корректен. В том числе и не политкорректен.
«Как же постыдно, что лучшие любовные лирики со времен Уитмена – это Гинзберг и Жене. Гомосексуализм не постыден. Постыдно то, что гомосексуалисты учат нас писать о любви». Трудно бы ему сейчас пришлось в Америке.
И о русских писателях писал то влюбленно, то потешно, но зато удивительно:
«Мой Достоевский – бородатый, тучный чувак с темно-зелеными таинственными глазами. Сперва он был слишком толст, потом не в меру тощ, потом опять поправился. (...) Мой Горький – пройдошливый пьянчуга. По мне, Толстой – человек, приходящий в ярость из-за пустяка».
Почему-то эти три человека, Анри Руссо, Чарльз Буковски, Уолт Уитмен, кажутся двоюродными братьями.
Что-то есть в них схожее.
Один из них бородатый чувак, похожий на Карла Маркса (все дело в бороде и седой шевелюре). Это Уолт Уитмен.
Другой – пройдошливый пьянчуга. Это Чарльз Буковски.
А третий... Нет-нет, тут моя аналогия не работает. Кажется, Анри Руссо был вполне смирный. В ярость из-за пустяка не впадал.
Но пили ли они, самовосхвалялись или скромно работали, была в них одна общая черта: они наблюдали и ждали чего-то. Чего?
Когда придет цвет или звук. Когда можно будет яростно бить по клавишам, чтобы само легло на лист стихотворение или на холст старательная, гладкая краска. Чтоб там возник, почти как с настенного коврика, тигр, на которого ты можешь сесть с мандолиной (гитарой?). Чтобы валились в одну строчку перечислительные ряды, валились – пока не поймешь, зачем ты, собственно, их в эту строчку валил.
Потому что они знали: это все – не они. Они тут ни при чем.
Вдали от этой суеты и маеты стоит то, что есть Я,
Стоит, никогда не скучая, благодушное, участливое, праздное,
целостное.
Стоит и смотрит вниз, стоит прямо или опирается согнутой
в локте рукой на некую незримую опору,
Смотрит, наклонив голову набок, любопытствуя, что будет
дальше.
Оно и участвует в игре, и не участвует, следит за нею и
удивляется ей.
Я смотрю назад, на мои минувшие дни, когда я пререкался
в тумане с разными лингвистами и спорщиками,
У меня нет ни насмешек, ни доводов, я наблюдаю и жду.
(Уитмен)
...Мы тоже не мальчики – дяденьки. Недавно узнал, что, оказывается, ключица растет у человека до двадцати пяти лет. Получается, у Лермонтова всего только около года была взрослая ключица.
Так вот что еще было у них – этих троих – общее: взрослая небольшая трубчатая кость.
Но и у нас она тоже уже давно взрослая.
Мы только сейчас стали писать словами и красками по-настоящему.
В общем, торопиться нам некуда. Мы наблюдаем и ждем.