Впереди зима

Я стал хуже видеть, теперь даже во сне не могу прочесть мелкий текст. Приснилось тут на днях, что беру во сне картонку (на картонке что-то написано, быстрый такой мелкий почерк, как раньше у меня в черновиках стихов было), а прочитать не могу. Надо руку далеко отстранить, чтобы текст было разобрать можно, но нет у меня во сне такой длинной руки. И слышать стал тоже хуже. Старею.

Это кажется только, что мы все победим. Нет. Все победит нас.

...С недавних пор я слушаю на улице аудиокниги. И выяснил попутно, что у нас ужасно агрессивная звуковая среда. Я воткнул наушники, но проехавший бетоновоз всегда сильнее: половину фразы сожрал. Даже на полной громкости текст иногда не слышно: ненужная чужая жизнь все заглушает.

Открытие это меня, честно говоря, рассмешило, ну и одновременно сразу же огорчило: кому же хочется сыпаться, как испуганной осине, раньше времени. Но потом подумал и понял: это вызов и надо его принять.

Не хочу сейчас снижать пафос, но потом, правда, выяснилось, что просто сую наушники в уши я неправильно, не той гранью — надо бы перевернуть. Однако вывод, что вызов надо принять, остался. Более того: даже показался уместным.

Есть тип сосен, способных прорастать только в обгоревшей земле. Семена падают на землю раньше, но, чтобы семя проткнулось, им нужен низовой пожар. Низко стелющейся огонь, который спалит сухую траву, но и попутно твердую оболочку семени. И новая жизнь сможет выйти наружу.

Это хороший урок. Что-то нас спалит, и мы выйдем из этого пожара другими и обновленными. И, очень может быть, даже прорастем.

Я проснулся на мглистом рассвете

Неизвестно которого дня.

Спит она, улыбаясь, как дети, -

Ей пригрезился сон про меня.

(А. Блок)

Вряд ли Вырубовой, арестованной подруге императрицы, имя Блока что-то говорило, но именно он, Блок, присутствовал на ее допросе Чрезвычайной комиссией в Петропавловской крепости в качестве стенографа 6 мая 1917 года.

В письме матери через двенадцать дней он напишет: «Потом пришли к Вырубовой (я только что сдал ее допрос); эта блаженная потаскушка и дура сидела со своими костылями на кровати. Ей 32 года, она могла бы быть даже красивой, но есть в ней что-то ужасное».

Впрочем, ужасное есть во всех, кого видит здесь свободный Блок. Вот он говорит о заключенном Горемыкине, бывшем председателе совета министров: «допрашивали Горемыкина, барственную развалину; глаза у старика смотрят в смерть, а он все еще лжет своим мягким, заплетающимся, грассирующим языком; набежит на лицо тень улыбки, смесь стариковского добродушия (дети, семья, дом, усталость) и железного лукавства (венецианская фреска, порфирная колонна, ступени трона, государственное рулевое колесо), — и опять глаза уставятся в смерть».

Потом идут к Воейкову: «это — ничтожное довольно существо, не похож на бывшего командира гусарского полка, но показания его крайне интересны».

Потом зашли к князю Андронникову, и опять: «это — мерзость, сальная морда, пухлый животик, новый пиджачок (…). Князь угодливо подпрыгнул — затворить форточку; но до форточки каземата не допрыгнешь. Прямо из Достоевского».

Странно, что Блок не чувствует, что прям из Достоевского тут только он сам.

Анна Вырубова, та «блаженная потаскушка и дура», когда уже смогла уехать в Финляндию, где и прожила оставшиеся 40 лет, приняв постриг, писала потом: «Повторяю, самое страшное — это были ночи. Три раза ко мне в камеру врывались пьяные солдаты, грозя изнасиловать, и я чудом спаслась от них. Первый раз я встала на колени, прижимая к себе иконку Богоматери, и умоляла во имя моих стариков родителей и их матерей пощадить меня. Они ушли. Второй раз в испуге я кинулась об стену, стучала и кричала. … В третий раз приходил один караульный начальник. Я со слезами упросила его, он плюнул на меня и ушел. Наше положение было тем ужаснее, что мы не смели жаловаться; солдаты могли бы отомстить нам; но после последнего случая я все же решилась сказать надзирательнице».

Сидела Вырубова в камере № 70. И ощущала себя в этой камере заживо погребенной.

Но даже заживо погребенный чувствует, как приближается весна.

В ее воспоминаниях есть пронзительный эпизод. Как стало теплее, как высохла вода на полу и на стенах, как стали выпускать походить по тюремному двору. Вырубова тогда уже сильно ослабела и иногда, когда ее выпускали на прогулку, не могла ходить, а просто ложилась на мощенный двор и смотрела в небо.

В одной из таких «прогулок» она увидела между камнями первый желтый цветочек. «У меня забилось сердце, хотелось сорвать, но боялась, что отнимут. Я нагнулась, сорвала и спрятала за пазуху. Солдаты не заметили — они курили и спорили, облокотясь на ружья, а надзирательница сделала вид, будто не видит. Мне удалось этот цветочек, единственное сокровище, передать отцу».

Потом уже, в другой жизни, она нашла этот цветочек, засушенный в отцовских бумагах, когда сам отец умер.

«Это был единственный цветок, который я сорвала в нашем садике. Попробовала еще раз в день Св. Троицы, но тогда солдат ударил меня по руке и отнял веточку. Помню, целый день я плакала от обиды».

Есть тип сосен, которые умеют прорастать только в прогоревшей земле. Семя падает на дерн, по которому потом пробежит низовой пожар. Но именно этот огонь позволит семени раскрыться (очень уж толстая жесткая скорлупка). И жизнь снова выйдет наружу.

Не знаю, как Блок, но солдаты, которые сперва мучили Вырубову, поняли наконец свою ошибку и всячески старались потом загладить свое скотское поведение. Вырубова вспомнит одного караульного начальника с красивым и добрым лицом. Рано утром он откроет дверь в камеру и, быстро войдя, почти вбежав, положит кусок белой булки ей на койку. «Это идиотство — держать больную женщину в этих условиях», — скажет он ей. И потом добавит (как покажется Вырубовой, со слезами на глазах): «Вы очень изменились».

... Недавно иду я по улице. По левую правую сторону впереди «Бургер Кинг», напротив, у рекламной будки, сидит нищенка. Какая-то пожилая женщина с костылями; впрочем, разве их теперь разберешь: может, и маскируется. Платок под брови, какая-то грязная куртка, раздолбанные ботинки. Нищенка сидит прямо на асфальте, подстелив под себя стопку картонок и одеяло.

Из ресторана быстрого обслуживания выходят два парня южного типа: один из них присаживается к ней на корточки и передает бабке-нищенке специально купленный для нее бургер. В коробочке.

И по тому, как он присел перед ней и протянул ей купленное, было видно, что это он сам решил — пока ел, там за окном — купить бургер и ей, она его не просила.

Отдал ей, поднялся — и они с другом дальше пошли.

...Я стал хуже слышать, поэтому я не слышал, что она ему ответила, поблагодарила ли. Я стал хуже видеть, поэтому я не видел никаких желтых цветочков в асфальте. Да и какие цветочки — впереди зима.

Но эту протянутую нарядную коробочку я запомнил. Некоторые коробочки даже низовой пожар не берет.