Последнее бабье лето

Иногда я чувствую себя Кэрри Брэдшоу.

Была такая воображаемая писательница из сериала «Секс в большом городе». Одна из четырех главных героинь. Кэрри по сюжету писала колонки в какое-то нью-йоркское печатное издание, а между этим встречалась со своими тремя подругами.

Так вот эта Кэрри Брэдшоу — я!

Не потому, что я такой же хорошенький. Или что у меня лошадиная челюсть. А по другой причине.

Дело в том, что я тоже, как и она, спец во всяких амурных делах. Люди этим пользуются. Заказывают мне материалы. Напишите, говорят, что-нибудь с розовыми слюнями! Хорошо, говорю, будут вам розовые слюни.

Так вот. Есть у меня подруга. Она дура. Но не это главная ее, так сказать, психологическая особенность. Главная — это то, что ее почему-то любят мужчины.

Она уже отцвела, как роща, но есть еще в ней остатки каких-то всполохов. Отблески. Знаете, вот смотришь иногда на стареющую бабу — а что-то в ней переливается. И не обязательно алкоголь! Последнее бабье лето.

— Почему-то меня, Дмитрий Борисович, все последнее время страшно хотят! — говорит. — Это оттого, что я сексуальный магнит? — спрашивает (а ей, как я уже говорил, хорошо под пятьдесят).

— Наверное, — туманно отвечаю я. И глаза опускаю.

И вот сидит Марианна (ну назвали ее так, она не виновата!) на своей кухне и рассказывает мне очередную историю.

— Я, как вы знаете, Дмитрий Борисович, плясунья. Танцую я. Занимаюсь в известной студии южноиспанского танца фламенко. Какая-никакая, а слава у меня есть. Люди этим и пользуются! Однажды даже пригласили меня в прямой эфир какого-то шоу на Первом канале. Обсудить животрепещущую тему. Кажется, что-то про свадьбу Примадонны с Галкиным. А как тут без танцовщицы фламенко? Никак! Ну вот и приехала я. Микрофон-петличку мне прицепили, пудрой присыпали, сижу перед началом эфира.

А там как устроено? Всех гостей шоу, которые сидят в креслах (а это очень почетно — в кресле сидеть), еще до самóй телевизионной студии запускают в отдельный зал. Там конфеты, пирожные, кофе, чай. И газеты. Чтоб, значит, гости перед эфиром не заскучали.

И вот съела я одну зефиринку, чаю попила и газету, на свою беду, открыла. А там про какого-то мне неизвестного певца молодого. Про его мировое турне.

А надо сказать, у меня был тогда бойфренд. На 22 года меня моложе. Тоже все под гитару пел. В славу рвался. И вдруг у меня что-то аж внутри царапнуло. По самому сердцу. По живому. Что вот я, такая вся знаменитая танцовщица, сижу сейчас в комнате ожидания Первого канала, жду своего звездного часа, а через какие-нибудь два года тот, кого я люблю, станет знаменитее меня.

Никто и не вспомнит про Марианну. Подумаешь, была такая плясунья, трясла монистом, крутила бедрами, зажигала в мужчинах-зрителях мутный огонь желания. Но что теперь? Теперь-то кому она нужна? А про него все говорить будут.

И тут мне стало нехорошо.

«Нет! — сказала я себе внутри темным голосом. — Не хочу, чтоб так было. Пусть не будет у него мировой славы!» А я ведь колдунья, Дмитрий Борисович. Все мои желания всегда исполняются.

(«Господи, она еще и колдунья!» — с тоской подумал я и опять глаза опустил. На клеенку с розочками.)

— Так и случилось! — продолжила Марианна. — Он сейчас жив-здоров, женат, любим, дети у него есть. А вот мировой славы нет. Я запретила.

И вот проходит несколько лет. И появляется у меня новый любовник. Ему 22, мне 47. Разница — двадцать три года.

— Двадцать пять, — вежливо поправляю я. А она всё как будто не слышит.

— Он тоже там чем-то творческим занимается. То ли поет, то ли в театре играет. Он мне очень нравится! И вот сидит он однажды у меня на кухне и гонит мне свою молодую пургу. Глаз его горит, на щеках румянец. Лепечет: «Я знаю, я чувствую. Скоро меня ждет большая слава. Меня позовут сниматься в Голливуд. И в России станут много снимать. И буду я тогда мировой знаменитостью».

А я лежу, его голову на своей груди держу, локон его себе на палец наматываю…

— Вы же, кажется, только что сидели? — перебиваю я ее, побледнев.

— Ну, может, и сидели, — продолжает Марианна покладисто. — И вот сидим мы, значит, на кухне. Я напротив него, он у стены, и вдруг я так ясно понимаю. Одну вещь. Как будто это все изнутри у меня идет. Как будто такая волна прозрачная поднимается. Четкое и ясное такое осознание.

Пусть. Пусть у него будет мировая слава. Цветы, девочки, интервью. А про меня пусть даже никто и не вспомнит. И он в том числе.

Ну была у него одна танцовщица. Ну плясала она в свои пятьдесят лет, а потом осыпалась, как цветок, в песок. Ушла. Главное, чтоб у него все было хорошо. А я уже свое отжила.

…И в этот момент я окончательно убедился, что моя Марианна — дура.