Еще повоюем

Моя френдлента на «Фейсбуке» идеально представляет срез сегодняшних политических настроений россиян. Пять процентов — отъявленные либералы, еще пять — неисправимые государственники-патриоты. Остальные — те, кого считают «обычными людьми» без ярко выраженных политических пристрастий. Реакция либералов и патриотов на скандал с «Дождем» вышла предсказуемой. Удивило то, что написали об опросе «Стоило ли сдать Ленинград?» домохозяйки и пиар-менеджеры.

Бывшая сокурсница по журфаку Светлана, издатель какой-то женской гламури, последние пару лет исправно размещавшая в «Фейсбуке» исключительно «луки» в разного рода эффектных нарядах и советы по ведению домашнего хозяйства, выкатила здоровенный пост о журналистской этике. Ее мнение про опрос «Дождя» (организация включена Минюстом в список иноагентов), даже если не принимать во внимание обсценную лексику, было максимально эмоционально: «Я бешусь, честно бешусь». Рассудительная обычно светская дама жестко ставила журналистов на место: есть разряд вопросов, которые могут задавать лишь идиоты или подлецы, допустившие такое вообще не должны «быть в профессии». С гламурной Светой так или иначе искренне солидаризировалось человек двадцать точно таких же абсолютно далеких от государственнических идей представителей «креативного класса»: не забудем, не сдадим.

Кстати, как раз в то самое время, когда главред «Дождя» Миша Зыгарь, которого я очень уважал в период его работы в газете «Коммерсант», жаловался в интернете на «развязанную кампанию» и «политический заказ», очевидно причисляя сокурсницу Свету к «кремлевским ботам».

Еще одна деталь, меня заинтриговавшая, — скандал вызвал в «Фейсбуке» массовый всплеск того, что я бы назвал «исторической памятью». Знакомые и знакомые знакомых писали о том, кто и где из их семей погиб, воевал, не дожил или же, напротив, спасся в той самой войне. Люди внезапно осознали себя не просто Петей, Сашей и Машей, что живут в некоем городе, ходят по рабочим дням в офис и ездят раз в год в отпуск, а кем-то, существующим в историческом потоке, в системе сложных, живых взаимосвязей, соединяющих каждого из нас с прошлым и будущим.

Объяснение подобному всплеску, его эмоциональности, массовости и исторической глубине нашлось у меня только одно: эпатаж журналистов, сознательный или случайный, угодил точно в «десятку».

Попал в то, о чем сегодня ведут много разговоров, хотя эти разговоры обычно ни к чему не ведут. Речь о ценностях. О чем-то крайне чувствительном на уровне рефлекса — без дополнительной мотивации и объяснений — для большинства граждан страны вне зависимости от возраста, пола и уровня образования (хотя, конечно, не обязательно для всех). Как раз о том, что и объединяет всех нас в уникальную, не похожую на другие нацию.

Общенациональные ценности — не набор умозрительно придуманных кем-то моральных установок. Это всегда коллективный исторический опыт, пережитый и прочувствованный определенным образом.

Последняя война стала для России опытом массового, сознательного отказа миллионов людей от ценности собственной жизни (блокадный Ленинград — самый мощный символ этого массового самопожертвования) ради чего-то гораздо более важного, что, правда, крайне сложно определить словами в силу его иррациональности. Наверное, это было что-то вроде предчувствия будущей жизни, которая, конечно же, непременно настанет, и ей будут жить другие, замечательные и хорошие люди.

Европейские страны, сдававшиеся по очереди нацистам, напротив, разделяли ту самую философию «здесь и сейчас», исходя из которой формулировал свой вопрос «Дождь»: ценность индивидуальных человеческих жизней слишком высока, потому оказывать сопротивление нерационально. Если сдаться, шансов выжить больше. Однако гуманизм такого рода, напротив, превратился в фактическое подчинение смерти. При молчаливом согласии окружающих на смерть уводили тысячи и тысячи людей, которые добровольно шли навстречу гибели (феномен европейских евреев, описанный венгерским евреем Тиводом Соросом, отцом финансиста Джорджа Сороса). Сомнительно, что те же поляки выжили бы как нация, продлись фашистская оккупация 20–30 лет.

Те, кто эмоционально отреагировал на эпатаж «Дождя», кому вдруг стало больно, на подсознательном уровне хорошо понимают: наши жизни вырастают из тех самых блокадных смертей. Опрос ставит под сомнение не только то, что случилось 70 лет назад, но и их собственное сегодняшнее существование.

Думаю, массовый опыт преодоления в последнюю войну личного страха перед смертью, ставший повседневностью героизм был главной причиной, благодаря которой СССР в итоге смог победить.

Преимущество в численности населения не играет никакой роли, если люди не готовы умирать. Общее население Советского Союза (порядка 190 млн человек) было сопоставимо с населением оккупированных Гитлером стран (130 млн человек). Довоенное население союзников, Франции и Польши, превышало население Германии и оккупированной ею Австрии на 5 млн человек. Но захват Франции обошелся Гитлеру всего в 27 тыс. погибших солдат.

В январе 1941 года генерал Гальдер, командующий сухопутными войсками Германии, беззаботно писал в своем дневнике о французах: «Население оккупированных областей настроено миролюбиво. В неоккупированной зоне некоторые мечтают о переменах. В колониях имеются элементы, стремящиеся к сопротивлению». Известный британский историк Эрик Хобсбаум недвусмысленно пишет, что одержимость национал-социализма, помноженную на немецкую индустриальную мощь и эффективность, мог остановить только СССР— в силу готовности своих граждан жертвовать личным ради общего.

Интересно, что любые настоящие ценности нации имеют общечеловеческое значение. Как журналисту-международнику мне довелось довольно много времени провести в Великобритании, общаться с представителями местной интеллектуальной элиты. И вот странность: в этой довольно «русофобской» стране победа СССР над Германией — едва ли не единственное место в нашей истории, которое вызывает у англичан почти безоговорочную солидарность с нами. Более того, у многих есть то самое понимание: победить Гитлера удалось исключительно через массовое самопожертвование, любые попытки вести «обычную войну», скорее всего, привели бы к поражению.

Именно за то, что только мы и смогли такое сделать, нас сегодня на Западе уважают — и в хорошем смысле слова боятся. Это уважение, проистекающее из событий 70-летней давности, имеет в английском языке хорошее название — legacy. Нечто случившееся в прошлом, из чего выросло настоящее.

Россия наших дней — во многом результат вот этой непонятной, почти неуловимой «легаси», созданной в результате миллионов героических смертей во Второй мировой войне.

Так что сегодняшние разговоры о поиске общенациональных ценностей — далеко не только искусственная дискуссия, инициированная депутатами-бездельниками.

У многих есть подспудное ощущение: необходимо найти нечто, вокруг чего сегодня в России смогли бы объединиться, добровольно и искренне, миллионы людей, чтобы «навалиться» и «сделать все так, как надо». Постоянно выявляемая опросами ностальгия по СССР, которой, как ни странно, проникаются уже те, кто в сознательном возрасте Союза даже не застал, — во многом тоска вовсе не по «сильной руке», а по таким вот иррациональным императивам, которые близки большей части населения и дают ощущение национальной общности.

Главная проблема России сейчас, как мне это видится, — вовсе не «нефтяная игла» и даже не коррупция, а разобщенность, раздробленность общественного пространства.

Наглядной иллюстрацией этой атомизации являются пейзажи нашего Подмосковья — заборы в три-четыре метра высотой и кучи мусора вдоль дорог. Каждый сидит на своем обжитом, ухоженном куске земли, и общественного, единого пространства не существует вовсе.

Но опыт последних сытых лет показывает: сложно быть счастливым, даже если у тебя лично все хорошо. Без общей воли, без совместных действий не слезть с «нефтяной иглы» и не победить коррупцию. Ценности важны как раз для того, чтобы объединяться. Это то общее, что есть в нас, в тебе, в миллионах других.

Теперь мне есть о чем поговорить с гламурной однокурсницей Светой. Другое дело — ценности нельзя взять и спустить сверху. В этом смысле скандал с «Дождем» скорее пошел во благо. Если больно — значит, живое, значит, настоящее.