Цивилизация
Большую часть года я провожу в деревне, в местности, где на несколько населенных пунктов приходится тысячи гектаров леса, где вообще нет дорог, да и ездить некому и некуда. В конце 18-го и в 19 веке наша область была весьма населенной, помещичьи усадьбы стояли плотно, а деревеньки и села образовывали густую сеть человеческого обитания. Вдоль рек косили траву, тропы вели в леса, куда ходили за ягодами-грибами, поля засевали, край был жилой, хоть и бедный. После освобождения крестьян начался первый массовый исход, уже тогда в деревнях оставались старики да женщины с детьми, а мужики уходили в города, где была работа.
Советские колхозы тут тоже были бедными, рабочих рук не хватало, а уж в 90-е отсюда уехали почти все, а кто не уехал, спились или от старости умерли. Взамен приехали такие, как я — дачники, с удаленной работой, пенсионеры, летние люди. Купили старые, построенные деревенскими жителями дома, завели огороды и цветники. Но люди мы городские, жмемся к оставшимся местным, к постоянному жилью, потому что без чужой помощи нам не выжить. У местных, если они на ногах, есть трактор, чтобы вытащить завязшую машину или довезти до места в распутицу, случаются молоко, яйца, за деньги они и забор поставят, и огород распашут, и дрова поколют.
Но и оставшихся местных и пришлых дачников для обихаживания окрестностей не хватает, освоить огромное пространство, которое когда-то было населенным, мы не можем. Тропы и местные дороги заросли лесом, как и опушки, большинства деревень уже нет.
Умирают старики, через год затягивает травой участок, а там и дом разваливается.
И только кусты одичавшей ирги да смородина еще выглядывают из крапивы. А через несколько лет о том, что здесь жили люди, можно понять только по торчащим из зарослей яблоням и старым липам, оставшимся от былого пчельника.
Но встречаются упорные люди, которые не сдаются. Знаю деревню, скорее хутор, где круглый год живет одна местная семья, муж родился здесь, а жену взял из города, у них свое хозяйство, держат скотину, огород. Дети как выросли, так переехали, а родители упираются. Вокруг несколько старых изб, в трех летом живут москвичи, одна московская семья, они, кажется, разводят собак, во всяком случае, собак у них с десяток, в этом году даже осталась на зиму, говорят, было трудно, но справились.
Автомобильных дорог туда нет вообще, пеший путь идет по одноколейке с высокой насыпью. Если что привезти – только в объезд на тракторе, а в эту весну и трактор в грязи застрял, вытащили с трудом. Пешком до цивилизации, где есть магазин, автобус, почта, надо пройти несколько километров лесом к шоссе, а уж оттуда – автобус, попутка, что придется. Зимой ходят с корытом – вместо санок. По снегу корытом сподручней дотащить покупки. И никаких удобств, только электричество, даже телефон не везде ловит, водопровода или канализации нет, но и не надо, обходятся по старинке. Зато тихо, красиво, уединенно.
Это свободный выбор, людям нравится так жить, они не хотят бросать нажитое, и их не пугает, что никакой помощи им не получить, ни врачей, ни милиции, ни пожарных. Мне всегда было интересно, чем привлекает жизнь в таких далеких от цивилизации населенных пунктах. Возможно, там люди чувствуют себя свободными? Рассчитывают на свои силы, никто им не мешает, никакого начальства, никакой власти. Помогают друг другу, если случится что-то экстренное, привыкли к уединению, к размеренному образу жизни, и не хотят его менять. Социальный инстинкт у них слабо развит, традиционный однообразный уклад не пугает.
Еще дальше от главной дороги, за речкой и лесом, стоит еще одна деревня, когда-то большая и красивая, с каменными домами, нынче заросшими осотом и борщевиком, с церковью, давно разрушенной, с брошенными зданиями школы и магазина. Проехать туда можно только зимой, и то, если повезет, и ваша машина повышенной проходимости. Пешком от шоссе 7-8 километров по тропинке и по подвесному мосту через речку. Учительница там работала из города, молодая, рассказывают, что сошла с ума, замкнулась в себе, замолчала. Пришлось отправить в больницу, там долго лечили, обратно не вернулась. Местные качают головами: что вы хотите, место же дикое, делать там нечего, ходить некуда, в три часа зимой темно. Тех школьников, что еще оставались, раньше отправляли на всю неделю в интернат в поселок, а на выходные, если погода позволяла, брали домой. Сейчас детей в деревне нет, да и взрослых почти никого, охотники приезжают, да пара семейств возвращается в родные дома на лето. А места удивительные: река, сосновый бор, клюква на болоте, только очень уж все запущенное, борщевики по три метра, трава по пояс, ивняк да ольшаник.
Я стараюсь сходить туда ранней весной или сухой осенью, летом трудно, жарко, комары огромные, мошка, трава выше головы. Но однажды приехали друзья, и я повела их показать заповедные боры и старый, подвесной, на железных тросах мост. Тропка терялась среди высокой крапивы и полыни, одолевали слепни. Недалеко уже до цели увидели – на обочине женщина бензокосой окашивает обочину. Поздоровались, познакомились. Всю жизнь она, назовем ее Вера, прожила в этой деревне. И через день, вот уже много лет, Вера ходит на работу — девять километров в одну сторону, вот по той самой тропке, которую окашивает. Поблизости работы нет, а жить на что-то надо, до пенсии ей далеко, теперь стало еще дальше. Траву эту клятую Вера косит с мая по август, а она все растет. Никто, кроме Веры, тропой не занимается, так что Вера не только косит, но и сама ремонтирует мостики через речки. Без нее дорожка давно бы заросла и пропала, как многое в том краю.
Мы посочувствовали женщине, еще не старой, на вид от сорока до пятидесяти. Подумали о грядущей, возможно, одинокой старости, о том, каково это – наблюдать, как зарастает и исчезает твоя малая родина. Как кладбище, где лежат отец и мать, бабушки и деды, постепенно затягивает лес. Как горько, должно быть, сознавать, что только твоими руками, собственными слабыми, но постоянными усилиями едва держится место, каждый корешок которого ты помнишь с детства.
А в этом году весна была ранняя и сухая, и мы, как обычно, в майскую прозрачную пору пошли к бору. Идем тропинкой вдоль бывших колхозных полях, давно заросших подлеском, видим — стоят порыжелые, будто больные сосенки. Приглядываемся и понимаем, что поля горели. Да не слабо — площадь горелого огромная, выжженная земля уже успела покрыться свежей травой, а деревья, где погибли, а где только подпалились. Огонь дошел до леса, но, к счастью, потух в сырой болотине. Леса вокруг старые, много поваленных деревьев, сухого хвороста, и только талая вода от большого снега спасла нас от большого пожара.
А потом местные дачники рассказали, что поля, по их мнению, поджигает Вера: «любит она жечь». И не только поля.
Именно она, уверены соседи, сожгла старый дом, одиноко стоявший на отшибе между двумя деревнями. Она давно жаловалась, что он ее пугает, что там поселились бомжи, и осенью ей страшно в темноте ходить мимо. Дачники о доме жалеют, он был еще крепкий, по их мнению, там иногда ночевали рыбаки или охотники. Горел он сильно, ничего не осталось, даже печь рухнула, только два обгорелых столба от ворот среди буйства крапивы. Вера, говорят дачники, не первый уже раз поджигает прошлогоднюю траву, потому что устает косить, а в траве клещи, а то и гадюки, которых в тех местах много. Впрочем, никто за руку ее за поджогом не поймал, а на словах обвинения не построишь. Придумали припугнуть ее аэросъемкой, сказали, что со спутника можно различить того, кто поджег. Надеются, она поверила.
Но если честно, то меня в этом напугала не столько возможность большого пожара, сколько состояние человека, который, то ли устав сражаться с природой, то ли вспомнив древние дедовские обычаи, взял себе в союзники огонь, чтобы с его помощью бороться с энтропией. Выжечь заросли старой травы просто для того, чтобы иметь возможность перемещаться в пространстве — это какое-то наследие древних первобытных людей, и то, что это делает одинокая женщина, кажется симптомом чего-то тревожного, возвращения архаики.
Обычная современная служащая на работе пользуется компьютером, открывает какие-то программы, цифровизация, автоматизация. А потом идет домой девять километров по лесу и поджигает брошенную избу или поле с сухой травой. От страха и от отчаяния, или от того, что ей одной иначе не победить эту наступающую на нее природу, с ее атакой роста, с огромными, в рост человека растениями, их корнями, семенами, колючками. И она ощущает это наступление на ее человечий мир, где она крайняя, как агрессию, вторжение, да, собственно, так оно и есть. И тогда она берет зажигалку и щелкает ею у кучи хвороста.
