Цивилизация
В последние дни, — и завтра, в понедельник, когда будут похороны, — на телеканалах, радиостанциях, в газетах и социальных сетях вспоминают Николая Караченцова, звучит его голос, чаще прочего — песни из «Юноны». Так происходит всегда, когда умирают былые кумиры: смерть активизирует старые впечатления. Все-таки советская культура пустила в нас свои глубокие корни, она — наше общее подсознание.
Но в этот раз к обычным в таких случаях эмоциям примешивается что-то еще. Я, во всяком случае, не помню, чтобы столько моих знакомых, журналистов, критиков, вывешивали на своих страницах в соцсетях рассказы о личных встречах, старые интервью, фотографии. Так обычно делают, когда умирают близкие.
Конечно, огромная популярность «Юноны и Авось», первой знаковой рок-оперы СССР, с блеском прокатившейся, благодаря полюбившему ее Пьеру Кардену, по всему миру, записанной на пластинку, жившую в каждом почти доме, тут имеет значение. Именно «Юнона» стала главным двигателем славы Караченцова, но этот спектакль только сфокусировал его возможности, его особую актерскую природу.
Я хорошо помню Колю Караченцова молодым. Не Николаем Петровичем, маститым и звездным, а тонким, длинноногим и гибким Колясиком, актером, казавшимся совсем мальчишкой, хотя было ему тогда около тридцати.
В 1972 году, кажется, сейчас уже не могу точно назвать дату, в спектакле театра имени Ленинского комсомола, где уже не было Эфроса и куда еще не пришел Захаров, молодой тогда режиссер Юрий Мочалов поставил спектакль по произведениям Макаренко. Назывался он «Колонисты», был смесью документальной драмы и эксцентрической комедии, а поскольку Антона Семеновича Макаренко там играл мой отчим, я очень была увлечена репетициями, «Педагогической поэмой» в потрепанной обложке, лежавшей у нас на кухне, всеми героями и, конечно, в первую романтическим Карабановым (прототип которого, вор и беспризорник в прошлом и блистательный педагог Семен Калабалин в настоящем, приходил смотреть репетицию).
Надо ли говорить, что я, тогдашняя школьница, посмотрела «Колонистов» бессчетное количество раз, полюбив эту симпатичную, немудренную постановку, возможно, больше всех великих спектаклей, которые мне предстояло увидеть в будущем.
В 1967-68 году в театр как раз взяли большую группу выпускников Школы-студии МХАТ, так что в труппе оказалось много молодых способных артистов, которые с удовольствием и азартом играли в этом музыкально-танцевально-воспитательном представлении, носились по сцене, выкрикивали короткие реплики, шутили, импровизировали. Караченцов, конечно же, играл Карабанова, и в прологе, когда, представляя каждого героя, актеры-колонисты, распахивая драные клифты, обнажали написанные на груди буквы, рядом с ним составлялось короткое слово «ЧЕРТ».
Чертом он и был. Средневековым бесом, гистрионом, акробатом. Легкий, пластичный, ртутный, он выглядел почти балетным артистом (мама-хореограф), при этом обладал вулканическим темпераментом и невероятным, исключительным обаянием.
Оно было свойственно ему и в жизни. Юношей, отдыхая в театральном доме творчества в Щелыково, получил от старшего товарища, артиста Малого театра Прова Садовского, настоящего короля этого особенного места, прозвище — принц: имелось в виду признание права на наследование статуса всеобщего любимца.
Когда Караченцов сыграл Тиля в одноименном спектакле Марка Захарова, я вспомнила Карабанова, в роли которого уже содержался эскиз будущего театрального шедевра. «Тиль» действительно мгновенно стал настоящим культовым спектаклем, спектаклем-наслаждением, жаль, что от него сохранилась пара коротких сцен в записи. Впрочем, никакие записи не передают того, что можно было увидеть из зала: отчаянного драйва, фонтана энергии, эротического обаяния, музыкальности, ослепительности улыбки.
Красавцем он не был, даже напротив, скорее вызывающе неправильным было его лицо, по старым понятиям — уж точно не герой. Не случайно, в своих фильмах Марк Захаров его почти не снимал, предпочитая Олега Янковского и Александра Абдулова, зато в театре давал ему главные роли — на сцене Караченцов был лучше и круче всех.
Граф Резанов — это уже новый этап, время зрелости, силы, появился и драматизм, и меланхолия, хотя по-прежнему энергия в нем клокотала атомная. Сил было невероятно много, он удивлял знакомых способностью работать по двадцать часов в сутки, спал мало — хватало и четырех часов.
Популярность Караченцова росла, его стали снимать в кино, преимущественно в телевизионных фильмах — «Старший сын», это 1975 год, первая главная роль; затем «Собака на сене», «Шерлок Холмс» — эпизоды, но блистательные. Все-таки экран тогда требовал соблюдения стандартов, а стандартным он не был. Зато был ошеломляющим. Потом приглашения сниматься пошли косяком, всего в его фильмографии 140 картин разного толка.
Народный любимец, Караченцов пользовался невероятным успехом у всех, особенно у женщин, не влюбиться было трудно. Вторая и последняя жена — Людмила Поргина — добивалась его с отчаянной решительностью и взяла буквально натиском, как она сама рассказывала: «Впервые я увидела его в спектакле «Музыка на одиннадцатом этаже». Сидела в зале, смотрела на страшненького, губастого и удивительно энергичного и обаятельного парня и думала: «Я умру, если он не будет моим!». Коля «измывался» надо мной очень долго, упорно не хотел замечать. А я, как последняя дура, ходила на все его спектакли, ждала у театра, приманивала — и так, и сяк».
И добилась, и родила ему сына, и как могла, окружала заботой и любовью, ревнуя к матери, самой сильной и самой безусловной привязанности Караченцова.
Казалось, все сложилось более чем хорошо. Престижный театр, зарубежные гастроли, хорошие гонорары, внимание и абсолютная востребованность. В интервью критику Глебу Ситковскому за несколько дней до своего 60-летия Караченцов с радостным недоумением хвастался: «Вы представляете, вчера поздно пришел домой после спектакля, включаю в три часа ночи автоответчик, а там сто двадцать одно сообщение!»
У него не было ни одной свободной минуты, он был нарасхват и при этом — оставался очень хорошим, отзывчивым другом, вежливым, хорошо воспитанным человеком, никогда не заносился, не чванился, был искренне благодарен за хорошие отзывы, звонил критикам, благодарил за рецензии. И никакого старения — та же энергия, та же готовность работать, та же бешеная скорость, в том числе и за рулем. Кто же знал, что через пару недель его судьба изменится кардинально.
Еще древнегреческий драматург Софокл в пятом веке до нашей эры писал, что нельзя ничью жизнь назвать счастливой, пока человек не достигнет ее предела. «Тот, на чей удел, бывало, всякий с завистью глядел, низвергнут в море бедствий!»
В ночь на 28 февраля 2005 года у его жены после долгой болезни умерла мать, Николай Петрович, желая поддержать, рванул с дачи в город, прихватив по дороге своего взрослого сына, и на скользком асфальте Мичуринского проспекта не смог справится с вошедшим в крутой вираж автомобилем.
Все, что было потом — это, к несчастью, очень грустно. Операции. 26 дней комы. Но он все-таки выжил и прожил еще 14 лет. В том же интервью, незадолго до катастрофы, он неожиданно рассуждая о посторонних предметах, заметил: «И в науке, кстати, самое большое белое пятно — это человек, и вся медицина узнала только ничтожную долю того, что на самом деле есть человек».
Многие в то время осуждали Людмилу Поргину за ее, как им казалось, неуместный оптимизм, за то, что вместо принятого у нас обычая скрывать несчастье, болезнь, недуг, особенно связанный с поражением когнитивных способностей, она открыто демонстрировала состояние своего мужа. Вытаскивала его она на всеобщее обозрение, требовала для него внимания, участия, включения в общую жизнь. То есть вела себя так, как будто он оставался человеком.
А у нас в обществе с этим строго, как в древней Спарте — человеком у нас считается только сильный и здоровый. Говорили, что она не может не видеть, что с ним стало, и делает это для пиара. У нас вообще сразу все объявляют пиаром, других причин мы не знаем.
Теперь, когда Николай Караченцов оставил этот мир, хотелось бы спросить у осуждающих, считают ли они, что ему лучше было бы умереть тогда, в 2005 году, здоровым и сильным? Не смущать нас, сильных и таких умных, своим видом, своей слабостью? И нет ли какого-то урока в том, что один из самых блистательных, ярких и любимых народов артистов провел почти 15 лет в состоянии немощи? Не имеет ли смысл принять иную, более гуманную точку зрения, которую любовь внушила жене, женщине, не бросившей мужа в стенах лечебных заведений, а взявшей на себя груз общего осуждения только для того, чтобы ее любимый был с ней. Она видела в нем того самого Колю, за которого билась в молодости. И считала, что случившаяся трагедия не повод вычеркивать его из жизни, что те, кто любил или ценил его в расцвете, не могут изменить свое отношение из-за того, что его сознание уже не так ясно, как прежде, а силы подорваны.
Прав Софокл, человеческая жизнь не может быть понята, пока не кончена, мы не можем судить, не увидев финала. Караченцов умер накануне своего дня рождения, к которому готовились семья и друзья — знавшие, что жить ему осталось недолго, но все же надеялись еще раз устроить праздник — и для него, и для себя.
Нам всем придется уйти, рано или поздно, но как хотелось бы пожелать каждому, чтобы в его последние дни рядом были те, кому хочется продлить ваши дни, сделать их как можно более радостными и кто постарается не заметить, как изменяет болезнь нашу оболочку. И это, пожалуй, куда важнее всего остального, даже сыгранных ролей и даже народной любви, так ярко проявляющейся в дни похорон и юбилеев.
