Цивилизация
«Дача» — одно из тех русских слов, что стало всемирным термином. Есть и другие слова международного значения: спутник, перестройка, автомат Калашникова, но они все про большой мир. А вот «дача» — про маленький, личный. Про то, что в России не принято выносить на общее обозрение, про потаенное.
Дачи в нашем современном смысле — как место для летнего проживания всей семьи — появились еще в начале XIX века. Но массово потянулись снимать дачи к его концу. Однако, обратите внимание, — тогда дачи в основном снимали, собственные стоили очень дорого, аренда обходилась гораздо дешевле. К началу революции дач в России было множество, в основном вокруг двух столиц.
Появилось и стало нарицательным выражение «дачный муж».
Так называли отца семейства, вынужденного по пути с дачи на службу выполнять многочисленные поручения от жены, своячениц, тещи и соседей, и потому с ног до головы увешанного картонками и пакетами.
В пьесе Чехова «Вишневый сад» купец Лопахин предлагает помещице Раневской спасти состояние, разделив разоренное имение на дачные участки, чтобы сдавать их «в аренду под дачи» — «будете иметь самое малое двадцать пять тысяч в год дохода». Раневская находит этот способ вульгарным и его отвергает, но многие владельцы земли охотно им воспользовались.
На месте обширных поместий появлялись дачные поселки, обеспеченные собственной инфраструктурой, дачи продавали с рассрочкой, сдавали в аренду.
Дача стала частью русского дореволюционного быта, там катались на лодках, ставили любительские спектакли, гуляли, играли в крокет и городки, пели романсы, флиртовали.
Снимали дачи все же представители высших сословий, пусть и очень небогатые, сословия низшие проводили в городе весь год, если не считать мужиков «на отходах», на лето возвращавшихся в деревню к семьям. В воспоминаниях художника Добужинского есть любопытное наблюдение над тем, как «Петербург в летнее время пустел, «господа» разъезжались на дачи и по «заграницам», и хозяевами города делались кухарки, дворники и горничные. На лавочках у ворот лущили семечки, слышалась гармоника, веселые маляры, которыми был полон летний Петербург, горланили свои песни».
Максим Горький в пьесе с названием «Дачники» пафосно обличал «дачный» образ жизни, издеваясь над бытом праздных людей, их стихами, амбициями, желанием «жить интересно, красиво, и — спокойно, тихо», вместо того чтобы бороться с несправедливостью и неравенством.
После того как Россия пошла-таки по пути, указанному пролетарским писателем, дачная жизнь на время испарилась, но ненадолго.
Уже в 30-е годы дачное строительство возобновилось с утроенной силой. Дачные кооперативы росли как грибы.
Это была сложная и противоречивая форма собственности. Пайщиками дачных кооперативов становились самые разные люди, как обычные рабочие и служащие, так и привилегированные — советская номенклатура. Как правило, помимо членских взносов дачники доплачивали свои деньги за строительство и ремонт домов, через кооператив можно было получить дефицитные тогда строительные материалы.
После войны количество участков увеличилось, а площадь их уменьшилась. Участки «давали» на предприятиях, появились нормативы, знаменитые шесть соток (а под огороды — четыре сотки).
На дачах, где трудящиеся прежде отдыхали, занимались спортом или танцевали, стали выращивать овощи для прокорма семьи.
Довоенного дачника легко представить в белых брюках и парусиновых туфлях, с ракеткой или волейбольным мячом (так выглядят, например, герои фильма Никиты Михалкова «Утомленные солнцем»). После войны самым типичным дачником стал герой Папанова из «Берегись автомобиля», торгующий клубникой, выращенной на своем огороде. Дачник с лейкой и лопатой, пятой точкой вверх, теперь занят прополкой или уборкой урожая.
Дачники 70-х, времени двух выходных и увеличившегося отпуска, всерьез занялись строительством. Несмотря на строгие ограничения и запреты, дачники строили мансарды, веранды, летние кухни и души, из горбыля и досок, фанеры и оргалита. Помните фильм «Москва слезам не верит»? Одна из трех девушек, самая скромная и практичная, выходит замуж за сына дачника. Итог ее семейной жизни — дом, сад и огород, продукцию которого закатывают по банкам приехавшие в гости подруги.
Как подсчитали экономисты, эта деятельность, на которую тратили лучшие годы, весь досуг и все накопления, никакой финансовой рентабельности не имела, но горе-экономисты не понимают главного.
Дело не в овощах, хотя как ими не похвастаться, — дело в собственности.
В протесте против отчуждения, в том, что свое — всегда лучше и душистей казенного, а домик и садик, огороженный штакетником, — собственная, личная территория, место вложения не только средств, но и души.
Наступившая после перестройки хозяйственная свобода не могла не сказаться на дачной жизни. Взлетели в небо дворцы на шести сотках, трех- и четырехэтажные, взметнулись заборы — сплошные, металлические, высокие. Теперь в дачу вкладывали не только силы и зарплаты, но и вообще все, что нажито непосильным трудом, что получено от сомнительных и неправедных сделок, от махинаций и взяток, сложных схем и не вполне законных договоров.
Кровное достояние вложено в эти домики, они уже строятся не на трех метрах и не шести сотках, а на двух, пяти, десяти, да пусть и восьмидесяти гектарах, а порой даже и за пределами родины, но не надо о грустном.
Дачи строят все: генералы и министры, милиционеры и дирижеры, продавщицы и поп-звезды, кинематографисты и бандиты, адвокаты и прокуроры, бизнесмены и чиновники.
Маленькие или большие, красивые или уродливые, с огородом или парниками, с яхт-стоянками и сортирами на улице. Дачи — это настоящая национальная особенность, в этих дачах — наши души, наши мечты и наши страхи, мы в них укрываемся от враждебной жизни, от реформ экономики, от нестабильного государства, от нелепых законов и агрессивного беззакония.
Да, предполагать, что на даче можно будет отсидеться, спрятаться, отбиться от посягательств, так же нелепо, как рассчитывать, что картошка со своего огорода обойдется дешевле покупной, но тут ведь работает не разум, а древний инстинкт полуоседлого народа в окружении кочевников, уповающего на самого себя и на деревянный тын вокруг своей избы.
Ибо там, за забором, — они. Кто именно эти «они» и что им надо, не вполне понятно, да и не надо понимать. Там — они, а тут — мы.
Сами. С семьей, бабулей, детьми, внуками и правнуками. Своим кругом. Обойдемся, справимся, все, что заработали или приобрели иным способом, все принесем сюда. Проведем газ, водопровод, купим соляры, закопаем газгольдер, поставим ветряные мельницы и солнечные батареи. Погреб сбережет запасы на зиму. Окопаемся. Пусть они там сами по себе, а мы тут, в домике и садике. В безопасности. Попробуй отними.
Конечно, это иллюзия. Не дураки, понимаем, что если что — никакая станция наземного слежения не спасет, охрана не отстреляется, катера на воздушных подушках не прикроют отход. Но это все соображения рациональные, а тут ведь не они решают.
Поэтому каждый — от бабы Мани до режиссера Михалкова — сколько может, огораживает себе личное пространство родины, в собственное дачное владение.
И не осудишь. Мы все равно построим забор — и повыше. И пустим вдоль него колючую проволоку. Все так сделаем. И премьер-министр, и президент, и дальнобойщик. Все, кто сможет, огородит свою землю, уж сколько кому досталось. И там, за забором, в своем дому, будем пить чай со своей малиной. И там чувствовать себя в сравнительной безопасности. Пусть и чисто символической.
