Цивилизация
Стабильность все-таки есть — например, в виде ежесентябрьской новой книги Виктора Пелевина. Вот и в этом году 8 сентября в книжных магазинах появится двухтомный роман под названием «Смотритель». 13-й по счету.
Если судить по аннотации, то это исторически-фантазийный роман, в котором император Павел I не был убит заговорщиками, а благополучно покинул Петербург и отбыл в мир, придуманный Францем Антоном Месмером, немецким врачом, автором учения о «животном магнетизме».
Если судить по опубликованным отрывкам, то это Дэн Браун, скрещенный с Карлосом Кастанедой, умноженный на Сергея Минаева.
В общем, режим «книга в год» еще ни на каких талантах хорошо не сказывался.
Новый роман выглядит подчеркнуто отстраненным от реальности — Павел I, Месмер, параллельные миры. «Смотритель» о том, что... впрочем, о чем этот роман на самом деле, будет зависеть от читателя и его выбора», — кокетливо сообщает издательство. И все это на контрасте с прошлогодней «Любовью к трем цукербринам», бесстыдно наполненной приметами современной жизни — социальные сети, оппозиция, события на Украине, Angry Birds.
«Актуалочка», так жадно выискиваемая критиком в любом художественном произведении, выдается здесь на-гора и оставляет ощущение легкого отравления, как будто пересидел в твиттере Кашина.
А ведь то, что даже Пелевин, этот старательный певец абсурда общественного устройства, плюнул на попытку летописать нашу с вами жизнь, очень показательно. Ее теперь осмыслить-то довольно трудно, не то что заключить в емкую художественную форму.
Тем более эта художественная форма, судя по всему, уже существует, и именно в ней мы живем.
Иначе чем объяснить наличие в нашей жизни летающего топора в руках президента, донос на соседку, поедающую польских гусей, предложение Госдумы регулировать количество кошек в квартире, арест политика за «нарушение тишины». Или хотя бы взять мистическую историю с питерским «Мефистофелем», в которой оказались замешаны не только сердобольные казаки, но и священники-доносчики. Это в кои-то веки, действительно, оказалось посильнее «Фауста» Гете.
Кто-то шутит, что из-за всего происходящего в реальности Сорокину приходится стирать написанное за день. И ведь правильно, что стирает, — бессмысленно пытаться заново изобретать образы, которых и так полно на новостных лентах.
Жанр саркастичной антиутопии переместился в газетные колонки и для большой литературы, в принципе, потерял всякий смысл.
К тому же Сорокин в свое время уже все написал, оказавшись без шуток величайшим русским провидцем. И, кстати, не только русским. Например, в той же «Теллурии» Европа предстает пережившей мусульманское нашествие: «Старушка. Ей пришлось нелегко. Ваххабитский молот ударил по ней. Ударил беспощадно, жестоко. Но Европа выдержала этот удар, хребет ее не сломался. Хотя и треснули многие кости».
Парадокс «неописанного и неописуемого времени» возникает перед нами не первый раз. Те же нулевые, о которых уже можно смело говорить в прошедшем времени, тоже так и не дали нам языка, на котором о том времени можно было бы говорить. Другое дело, что само это отсутствие может быть его лучшей характеристикой.
Пластиковый блеск свежего евроремонта, запах суши, доставленных в «однушку» в Марьино, невыразительные лица в отблеске компьютерного монитора. Характеры исчезли, остались только типы, из которых вынули трагический нерв, но не вставили ничего взамен. Не люди, а очертания людей на рынке или эскалаторе метрополитена, как в «Шультесе» Бакура Бакурадзе. И бесполая тишина, только проклятый вопрос доносится из скрипучего магнитофона: «Леша я или не Леша?»
В этом смысле идеальным выразителем и символом нулевых стало именно кино, а не литература. И именно кино «новой русской волны», «новые тихие», в фильмах которых герои принципиально не разговаривают, а только лишь насуплено смотрят в камеру, изредка роняя максимально сжиженные по смыслу матерные ругательства.
Самое важное, что сделали режиссеры нулевых, — нащупали отсутствие языка, впрочем, за это открытие их и нещадно критиковали, принимая его за плохой слух.
Может быть, поэтому про нулевые и нельзя было написать программный текст, для этого просто не хватило бы слов.
В отличие, кстати, от 90-х. Которые как раз и стали главной темой для рефлексии многих современных писательских талантов: от Прилепина до Иличевского. Вот уже где настоящее раздолье ярких характеров, авантюрных сюжетов и невыносимой экзистенциальной трагики. В более спокойные нулевые многие заново открыли для себя и литературу писателей 90-х, потерянных в водовороте тех «лихих» лет: Нарбикову, Новикова, Радова.
На кино, кстати, и сейчас большие надежды. Тот же «Левиафан» Звягинцева дал целую линейку универсальных образов, которой легко и удобно пользоваться в описании особенностей российской жизни. В каком-то смысле он и стал программным произведением, по которому будут узнавать Россию десятых годов. Может быть, даже чересчур программным — «Левиафан», скорее, похож на заключение врача, чем на свидетельство очевидца.
А вот литература, напротив, таким заключением быть не может. У художественного текста очень высокий порог чувствительности — все искусственное, не очень честное или попросту пропагандистское его никогда не преодолевает, независимо от желания автора, критика или читателя. Именно этим, кстати, можно объяснить феномен современных писателей, пишущих замечательные книги и очень плохие колонки. И именно поэтому так важно дождаться возникновения книги про нас, про наше время,
чтобы пройти испытание текстом, понять, что настоящее, а что — нет, что важное, а что — не очень.
Ждать, вероятно, осталось недолго. Тишина сегодняшнего дня — это уже не говорящая тишина нулевых, это скорее замешательство ошарашенного человека, секунды звенящего молчания перед страстной отповедью.
История не кончилась, а автор не умер. Все громче звучат предсказания о возвращении в культуру модернизма, чей приход совпадет с эпохой больших исторических потрясений. И пусть перспектива исторических потрясений радует мало, хорошо уже то, что, возможно, мы переживем их с настоящей честной литературой, а не с ежесентябрьским томиком Пелевина в руках.
