Цивилизация
— Насколько влияние на язык сегодня ощутимо и как эти процессы выглядят с точки зрения науки?
— Язык — это особая сущность, которой занимаются разные науки. С точки зрения лингвистики особых изменений в современном русском языке нет, если не считать лексических заимствований, расширения сквернословного пласта, более интенсивного, чем на протяжении XX века, влияния устной речи на письменную, которую можно зафиксировать количественно.
А вот с точки зрения истории культуры, которая тоже занимается языком, наблюдаются очень значительные перемены: коммуникация между носителями русского языка становится все более проблематичной. Целые слои населения обращаются со своим языком примерно так, как мартышка с очками из известной басни.
— За последний год в лексиконе возникло много новых слов и понятий: от «ватников» до «гейропы». Какой характер, на ваш взгляд, носит современное словотворчество?
— Как и прежде, чем больше новизны, тем более интенсивной работы от языкового сообщества эта новизна требует. Когда общество не справляется с этим потоком, происходит примерно то, что когда-то так хорошо представил в своей песне про иноземного бегуна Владимир Высоцкий: «Осталось только материться».
— От чего зависит потенциал нового слова и какие из новинок имеют много шансов остаться в языке, а какие, очевидно, не имеют их вовсе, и мы скоро о них забудем?
— Есть шансы, если слову удается оторваться от прецедентного текста, получить более широкую область применения. Либо сохраняя при этом внешнее сходство с каким-то простым имеющимся словом из базового словаря, либо являясь на вкус общества невероятно своеобразным и вместе с тем чем-то милым носителям языка...
— Какие противоречивые условия.
— Да, именно. Но именно такое слово может застрять надолго.
— Например?
— Есть же старые заимствования, совершенно обрусевшие, вроде «шлагбаума». Сейчас в современном языке целый пласт связан с новой техникой коммуникации. Мне кажется, глагол «расшарить» в значении «сделать доступным другим пользователям». Да и слово «пользователь», просто калька с англо-американского «юзера», и она прижилась.
Новизна ситуации только в том, что сейчас слова не теряются, как это было в устном обиходе прежде. Раньше нужны были годы и годы труда, чтобы из переписки, например, извлекать формы устного бытования того или иного слова. А теперь все застревает в соцсетях.
— В публицистических текстах стало встречаться пугающее количество кавычек. Такое ощущение, что все стало «так называемым». Существует ли такая тенденция, на ваш взгляд, и если да, то с чем это может быть связано? Что это – пронизывающая все и вся ирония, элемент эзопова языка или просто склонность к цитированию?
— Это большая тема. У кавычек в письменной речи много функций. Одна из них – простое цитирование или функция, так сказать, положительная. Другая, однако, чисто отрицательная, о которой довольно много написано применительно к русскому советскому или немецкому нацистскому языковым вариантам: для этих вариантов языка злоупотребление кавычками – это результат идеологического вторжения в сознание.
Достаточно тебе назвать оппонента не поэтом, а «поэтом», не ученым, а «ученым», и вот ты уже обесценил этого человека в глазах общества.
Официоз пользуется этим инструментом активно, народ часто – по инерции, просто потому, что люди плохо владеют языком и нуждаются во всяких «как бы».
— Продолжаются дебаты вокруг слова «хохлы». С одной стороны, его уже употребляют чиновники, то есть тем самым дают ему некий публичный статус, с другой стороны, тот же фейсбук активно за него блокирует. Кто в итоге оказывается последней инстанцией, определяющей статус спорного слова? Или подобные слова так и останутся политическим маркером?
— А в чем спорность этого слова? Это – этнофолизм или уничижительное обозначение украинца. Пользоваться им без кавычек в прямой речи и без явных признаков иронии или самоиронии может человек недалекий, но таких пользователей очень много, им и отвечают соответствующим образом.
— Насколько вообще сегодня меняется официальная речь? Почему чиновники и дипломаты вдруг заговорили подчеркнуто неформально? Являются ли они заложниками некой моды или, наоборот, ее проводниками?
— Правила официальной речи не меняются. А вот люди, которые находятся не совсем на своем месте и испытывают от этого комплекс собственной неполноценности, нарушают конвенцию, думая, что проявляют лихость. Спрос на это есть в обществе, находящемся под властью телевизора, откуда идет несколько низовых потоков – из сериалов «про ментов», а также из криков, оскорблений соловьево-киселево-малаховых. Так они друг друга и воспитывают потихоньку.
Четверть века назад такой анфан террибль был один – Жириновский, а сейчас это мейнстрим псевдополитического разговора.
— Как влияет на язык фактическое изъятие из него мата? К тому же запрещается ведь не только сам мат, но и, по сути, указание на его былое наличие (запрет звездочек и отточий). Находит ли он какие-нибудь лазейки и если да, то какие? И, конечно, как это изъятие влияет непосредственно на носителей языка? Какие слова взяли на себя функции нецензурной лексики?
— Мат не изъят из языка. Наоборот, он постоянно присутствует, и присутствие его только расширяется – за счет намеков, иносказаний и т.п. Любое казенное вмешательство в словоупотребление является проявлением глупости. Люди и ругаются, потому что их обычные речи не достигают цели.
Надо быть очень глупым человеком, чтобы думать, будто люди не найдут способа переозначить слово «звезда» или слово «буй» под нужды разговора с цензором.
— Можно ли говорить о какой-то целенаправленной (пусть даже неосознанной) работе государства с русским языком? Учитывая не только запрет мата, но и исчезновение из публичного поля благодаря стараниям госведомств ряда некоторых деликатных (опять же с точки зрения государства) тем. Ведь все чаще кажется, что борются у нас не с людьми или явлениями, находящимся вне закона, а с самим языком, рассказывающим о них.
— Государство у нас многослойное и многоукладное. Наряду с нормальными людьми, понимающими, что государственное, предписывающее вмешательство в культуру, по большей части, деструктивно, есть инициативные умники, которые хотят в этом лично убедиться. Они борются, да.
Главная ошибка тут в том, что язык как раз и нужен для обсуждения важных, в том числе деликатных, как вы сказали, тем. Если их запретить обсуждать, то они будут становиться все менее и менее деликатными.
Достаточно назвать хотя бы «запрещенный русский мат». А что, депутаты, принимавшие закон о запрете, или министры какие-нибудь изучали этот вопрос? Прослушал ли хоть один из законодателей курс лекций на эту тему? Сдал ли экзамен? Нет! Иначе говоря, без всякого изучения вопроса о смысле, функциях и причинах массового распространения этого явления, о котором как о вполне загадочном писали и Достоевский, и Макаренко, и Солженицын, они его просто запрещают. С такими показаниями к доктору надо обращаться, а не законы принимать.
— Вместе с новыми словами в активное употребление возвращаются и, казалось бы, давно похороненные. Я имею в виду советские лексемы. Широкую популярность в соцсетях приобрел тест «Советская газета или российская?», где предлагалось по стилю определить, современная это публикация или 30–40-летней давности. И сделать это неопытному стилисту было довольно сложно. Почему и как происходит «советизация» языка?
— Да, тест отличный, и я очень горжусь своим результатом – 9 из 9.
Советизации, однако, никакой не происходит. Просто десоветизации не было.
Не было осмысления советского опыта, изучения его как «иностранного», и он остался своим. И оказался питательной средой для новых идеологических эмбрионов, которые оживились – как в «Роковых яйцах» Булгакова. Но нет того мороза, от которого они бы перемерли.
— Насколько словотворчество, вызванное общественно-политическими реалиями, сравнимо с экспортом новых слов в нашу речь из интернет-жаргона? Этот экспорт, о котором писал ваш коллега Максим Кронгауз в «Самоучителе олбанского», на ваш взгляд, приостановился или просто видоизменился?
— Экспорт продолжается и будет продолжаться, потому что русский язык невероятно пластичен и берет новое охотно там, где оно появляется.
Поскольку мы сейчас в культурном, политическом, научном отношении, к сожалению, стали довольно отсталой страной, через языковой импорт потихоньку придет и новая реальность.
В этом я не уверен, но надежду такую имею.
— Люди в своем ежедневном общении все реже используют устную речь, договариваются в письмах, мессенджерах, смс. Устная коммуникация для многих становится стрессом. Как эта тенденция влияет на общую грамотность? И в целом на письменную речь?
— Равновесие между письменной, устной и промежуточными формами речи сохранить не так-то уж и легко. Можно сказать, что грамотность грамотных, в общем, процветает. То и дело сталкиваюсь с людьми, которые и пишут прекрасно, и говорят внятно и выразительно. Откуда берутся такие люди? Они просто много читают, как в бумаге, так и в цифре. Они обмениваются мнениями о прочитанном с себе подобными, они знают по два-три-четыре иностранных языка, ездят по свету и соотносят увиденное и услышанное с собственным опытом. Причем делают это письменно. Но таких людей все-таки меньше, чем малограмотных телезрителей.
— Как, на ваш взгляд, на язык влияют встраиваемые в него элементы визуализации? (Смайлики, стикеры, демотиваторы, инфографика и пр.) Можно ли говорить о качественно другой синергии?
— Что влияет, это точно. А как влияет? Большой вопрос. Например, комиксы – отличная вещь, но ведь на этой фазе восприятия и понимания можно застрять. Для кого-то это, впрочем, не страшно.
Такое обилие разных коммуникационных каналов и возможных форм высказывания требует от нас больше заниматься с детьми языком (языками), рисованием, больше путешествовать, работать руками, ногами и головой. Само преподавание языков – и родного, и иностранных – должно строиться в чем-то по-новому, а в чем-то – по очень старым образцам. Но такое образование очень дорого.
Вот почему разрыв между грамотным меньшинством и малограмотным большинством будет, к сожалению, только нарастать.
— Есть ощущение, что слова, описывающие виртуальную реальность, с легкостью пришли в повседневную речь, но никак не могут прийти в художественную литературу. Художественный текст им заметно сопротивляется – даже устоявшиеся интернет-выражения на бумаге выглядят дико. И, кстати, сопротивляется он не только словам, но и тому, что они описывают: на моей памяти в литературе последних лет нет ни одной натуральной сцены, где бы герой сидел «ВКонтакте» или постил селфи в инстаграм. С чем это, по-вашему, может быть связано? И может ли произойти это приятие в принципе?
— У вас есть такое ощущение? Интересно! А разве, например, Пелевин не обратный пример?
Знаете, моя коллега Ольга Левинская-Ахунова написала книгу о «Золотом осле» Апулея. Раньше я никогда об этом не задумывался, а Оля обратила внимание на то, что в греческой мифологии и в эпосе полным-полно коней и очень мало ослов. В тогдашней жизни на протяжении столетий ослов было, скорей всего, больше, чем коней. Но авторитетные повествователи – от первых слагателей до Гомера и дальше – поют нам о конях и не поют об ослах. Наверное, и сидение в «ВКонтакте» или фейсбуке, пощенье селфи в инстаграм и т.п. вещи воспринимаются писателями как занятие малоценное, только и всего.
