Цивилизация
Россия проиграла президентские выборы во Франции. Эта фраза кажется полнейшим абсурдом: как можно проиграть выборы в другой стране? Но именно так поставила себя в этой истории сама Россия. И случилось это из-за, пожалуй, главной ошибки, которую совершают многие политики и лидеры государств в современном мире, отнюдь не только отечественные. Они считают, что политика и управление государством — всего лишь бизнес. А себя мыслят хозяевами этого бизнеса. Разумеется, у всякой политики, как у товара, есть цена. Только измеряется она не рублями, тугриками или долларами, не нормой прибыли, а человеческими судьбами и жизнями.
В отличие от президентских выборов в США, где о «русском следе» можно только дискутировать (прямая агитация за Трампа и против Хиллари Клинтон в эфире российских телеканалов таковым все-таки не являлась — не россияне выбирали первое лицо в Штатах), во Франции все вроде как выглядит яснее. «Национальный фронт» Марин Ле Пен якобы получил как минимум три кредита от трех российских банков. (Это, кстати, вполне законно: во Франции, в отличие от России, нет прямого запрета на финансирование политических партий, а французские банки Ле Пен из-за одиозной репутации ее партии и семьи в кредитах отказывали.) Более того, Ле Пен вроде бы писали речи два российских спичрайтера.
Все это подробно описано в недавнем совместном расследовании французского издания Mediapart и сайта журналистских расследований Re:Вaltica. С адресами, паролями и явками. Но даже если не верить никем публично не опровергнутым выводам этого расследования, есть одно неопровержимое доказательство особых симпатий России к одному из кандидатов в президенты Франции. 24 марта 2017 года, за месяц до первого тура выборов во Франции, Марин Ле Пен встречалась в Москве со всей российской политической верхушкой. При этом ни с одним другим кандидатом в президенты Франции во время предвыборной кампании наши политики не встречались.
25–26 апреля 2017 года — аккурат между первым и вторым туром выборов во Франции — «ВЦИОМ-Спутник» устроил телефонный социологический опрос россиян, зачем-то выясняя, кто из двух кандидатов, вышедших во второй тур президентских выборов во Франции, нам более симпатичен. Оказалось, что более 60% россиян симпатизируют… ну, конечно же, Марин Ле Пен. Логично: ее постоянно хвалили по всем российским каналам. За Эммануэля Макрона, которого по нашим телеканалам, наоборот, ругали, высказались всего 8% россиян. У французов, правда, оказалось прямо противоположное мнение. Но зачем вообще об этом надо было спрашивать россиян? Во Франции и США вроде не спрашивают у людей, кого вы хотите видеть президентом России.
В общем, сделка с французской политической элитой у нас пока сорвалась.
К слову, победа Трампа на выборах в США поначалу вызвала у нашей политической элиты такую радость тоже именно потому, что мы видели в мистере Дональде прежде всего «бизнесмена, а значит, прагматика». Сторонники Трампа в России искренне надеялись, что теперь страны легко договорятся друг с другом. И будет нам некая «Большая Сделка».
Через 100 дней правления Трампа стало очевидно, что бизнесмен, «ничего не понимающий в политике», — ничуть не более комфортный партнер для России и остального мира, чем нерешительный и при этом недостаточно гибкий для нас Обама. По иронии судьбы, американская экономика в первом квартале 2017 года при президенте-бизнесмене продемонстрировала самый низкий рост за последние три года — всего 0,7%. То есть у бизнесмена-Трампа даже с экономикой пока получается не очень.
А теперь из-за кулис выходит капитан Очевидность. Чтобы рассказать, что не так с попытками управлять государством как корпорацией. Мировой безопасности сейчас сильнее всего угрожают именно такие попытки. Не мистический «всеобщий правый популистский поворот», о котором стали дружно писать после победы Трампа. Он никакой не всеобщий, его нет даже в США, где Хиллари все-таки набрала физически больше голосов, чем Трамп. А в Южной Корее только что президентские выборы с рекордным отрывом вообще выиграл почти коммунист — у них там левый поворот.
Не «всеобщее восстание против истеблишмента» — нет такого восстания. Трамп — такой же истеблишмент, его не под забором нашли. Он, его жена и старшая дочь даже носят одежду тех же брендов, что клан Бушей или чета Клинтонов. А во Франции при формальном поражении традиционных партий (не первом, к слову) все равно за победу боролись представители политических сил, существующих в стране многие десятилетия.
Именно представление о власти как о бизнесе у облеченных этой самой властью политиков порождает заигрывание с квазирелигиозными варварами из радикальных исламистских группировок или кровавыми диктаторами, готовыми поставить мир перед фактом буквальной, а не метафорической ядерной войны. Всё это меряется в категориях выгоды, иногда прямо финансовой.
Итак, почему управление государством и политика как таковая — не бизнес?
Власть — не собственность.
Даже в абсолютных монархиях, не говоря уже о демократических республиках, правитель — не хозяин и не «акционер» страны. Рабовладельческого строя, когда один человек в буквальном смысле владеет другими как бизнес-активом, вроде нигде уже не осталось. Бытовое рабовладение везде вне закона. А территория любого государства, ни юридически, ни морально, никогда не является частной собственностью правителя. Хотя бы поэтому, а не только из-за смертности любого человека, никакая власть не должна мыслить себя как вечная и пожизненная.
Народ — не персонал.
Даже в абсолютных монархиях или тоталитарных диктатурах правитель не нанимает народ, как это делают с работниками владельцы и топ-менеджеры (сами наемные) в бизнесе. Более того, в демократических республиках, каковой по Конституции является и Россия, именно народ в определенном смысле «нанимает» правителя на конкурсной основе — через свободные выборы.
Государство — не корпорация.
Когда в стране все ключевые бизнес-активы принадлежат узкому кругу людей, государство внешне становится похоже на корпорацию. Но в таком случае ключевые государственные решения приходится принимать в интересах этого узкого круга людей. При этом, поскольку ни страной, ни населением этот узкий круг все равно не владеет, конфликт интересов неизбежен. Ну и понятно, что если у вас государство — корпорация, неизбежно единственным способом внутреннего управления становится коррупция и борьба акционеров. Просто потому, что все силы такого государства направлены на передел и отъем собственности ради конвертации власти в богатство и сохранение самой власти. Ведь прочных институтов у такого государства нет — любая следующая власть может все отнять. И даже не следующая. А отнимать в таком государстве можно уже только у «своих» внутри этого узкого круга, поскольку все давно поделено между ними.
Политические договоры — не бизнес-сделки.
Случаев политических договоров именно как бизнес-сделок в мировой истории великое множество: вплоть до «географических» браков по расчету царей, князей, президентов и торговли территориями — привет, Аляска. Но с помощью политических договоров все равно невозможно овладеть миром в буквальном смысле, как владеют бизнесом. Одностороннее нарушение сделки в бизнесе влечет за собой судебные процессы, иногда разорение какой-то из сторон. Односторонний выход из политического договора — практически всегда война.
Идеалы — не интересы.
Широко распространенное среди политиков, в том числе облеченных властью, представление, будто все и вся в этом мире покупается и продается, — глубоко ошибочно. Как и привычка выдавать корыстные интересы элит за некие возвышенные национальные идеалы или общечеловеческие ценности. Классический пример ошибочности такого подхода — последствия российской внешней политики последних трех лет. Причем тут ошиблись все.
С одной стороны, Россия, присоединяя Крым и пытаясь сыграть большую политическую игру на Донбассе, а потом и в Сирии, нарушила «бизнес-представления» Запада о российское элите. Там полагали, что Россия не посмеет пойти против Запада, поскольку у российских политиков и крупнейших бизнесменов слишком тесные коммерческие и личные человеческие связи с западными странами. Дети, дома, фирмы, футбольные клубы. С другой стороны, в России не поверили, что столь тесно связанный с нами «по бизнесу» и якобы мыслящий исключительно меркантильными категориями Запад, особенно сидящая на российской газовой игле Европа, согласится нести финансовые потери и посмеет ввести против нас «невыгодные» им самим санкции.
Кстати, история с Крымом вызвала такой бурный отклик у миллионов россиян как раз потому, что это было редкое для нашей власти очевидное не «бизнес-действие» в политике.
Оно казалось не прагматичным и экономически невыгодным, зато идеалистическим, приносящим нам (с точки зрения его сторонников) моральный капитал. Тем самым оно затрагивало психологию масс и отдельных людей, народный менталитет. Однако отреагировать на это решение экономически — платить официальный «налог солидарности» на Крым — россияне все равно отказались. Теперь платим неофициально — трехлетним падением доходов населения, почти двукратным обвалом рубля, остановкой экономического роста, в том числе замороженными пенсионными накоплениями.
Даже в нашем предельно циничном мире у людей есть некоммерческие интересы, они же идеалы, — и это нужно учитывать.
Политики, к слову, понимают это, когда обещают сделать страну абстрактно великой, а не только «чисто конкретно» процветающей и богатой — иногда, как в случае с Россией, это вообще противоположные задачи. Но зачастую лидеры государств забывают, что надо искать сложный баланс между идеалами и интересами. Люди готовы терпеть лишения во имя абстрактных интересов государства или даже узкой элиты — но не бесконечно и не любые.
Впрочем, политику и бизнес объединяет одно очень важное обстоятельство — попытки достичь ошибочных целей (благородных или бессовестных — неважно) любой ценой неизбежно приводят к краху. Цена ни в политике, не в бизнесе не может быть «любой». В случае с бизнесом от чрезмерной цены решений погибает компания. В случае с государством — государственность. Россия в данном случае, увы, являет собой пример предельной наглядности. Только за один ХХ век мы погубили сразу два своих государства. Причем второе — истребив свободный бизнес из экономики, где он как раз, в отличие от политики, критически важен.
