«Я не с вами разговариваю!»

Было убийство. И был большой спор вокруг этого убийства.

2 апреля был избит музыкант группы «Любэ» Павел Усанов. 19 апреля, не приходя в сознание, он скончался. Говорят, что убили «за Донбасс».

«Версия о конфликте на почве расхождения во взглядах на ситуацию в Донбассе не нашла своего подтверждения. Подтверждается версия конфликта на почве личной неприязни», — ответили в СК.

С одной стороны, ясно. Следственный комитет не хочет переквалифицировать статью на «убийство, совершенное по политическим мотивам». Он всегда этого не хочет, старается избежать ненужного резонанса. Следователям проще представить дело как «бытовуху». Но что-то тут все же не так...

Я посоветовалась с юристами, следователями, журналистами отдела происшествий и прочими людьми, сколотившими свой профессиональный капитал на преступных особенностях нашей подлой натуры. И поняла, что мне не нравилось.

Статья убийство (ст. 105) имеет буковки, обозначающие причины убийства, в числе прочих одну особую букву «л». Сия литера означает убийство по политическим мотивам. По поводу квалификации статьи всегда очень много споров, появится ли буковка «л» рядом со статьей или не появится. Буква «л» подходит для убийства Немцова. И не подходит для убийства Усанова. Основная интрига после убийства Бориса Немцова как раз и заключалась в этой букве: все гадали, останется ли «л» в конечном обвинении. Осталась. Немцов был политиком, его убийство было политическим.

Если же человек не политик, не общественный деятель, слова его не публичные, то абсолютно не существенно, был ли он убит из-за того, что высказал мнение (!), что «Спартак — говно», что «президент — дурак», что «твоя любовница — страшная», «штаны на тебе как у гомосексуалиста», что «Крым наш» или «Крым не наш». Высказался ли он по поводу внешнего вида и образа жизни твоей мамы или по политическому поводу — все равно это будет «бытовуха», убийство «на почве личной неприязни», а не по политическим мотивам.

«Ну хорошо, а если б убили не «за Донбасс», а за то, что «против Донбасса», — тогда же политическое?»

Нет, и тогда не политическое.

Традиционная схема бытовухи: двое встретились. Выпили. Поспорили. Не договорились. Убили.

Есть три главные темы пьяных конфликтов: спортивная, национальная, политическая. Такова драматургия. То, что ты поругался из-за Крыма и даже погиб таким образом (не приведи господь) за Крым, не делает тебя ни героем, ни политиком, ни жертвой политического убийства.

Но ни я, ни мои друзья ни при беглом, ни при тщательном изучении спора об убийстве музыканта не обратили внимания на этот нюанс.

Всем казалось, что если убили «из-за Донбасса» — то точно политическое... Ну как же не политическое... Что-то государственное тут все-такие есть... Вот чует нутро...

(Может, от того, что государство несет ответственность за то, что так вышло?)

Это только мы в России искренне считаем, что в высказывании: «президент — дурак» — призыв к свержению власти и подрыву конституционного строя? Это только у нас в России нет территории частного мнения? Все государственное? Или еще и в Северной Корее? Или так по всему миру? Действительно ли так сложно определить, где территория частного мнения?

Есть ли эта терра инкогнита частного мнения вообще? Или есть темы, которые мы готовы признать частными? Например, по поводу «Спартака». И в случае конфликта из-за «Спартака», приведшего к убийству, признаем, что это была «бытовуха», «личная неприязнь».

А есть темы, которые мы никак не готовы признать личным мнением, даже если это мнение обосновалось на моей частной пятиметровой кухне и произнесено шепотом между сковородками и половниками: это темы, относящиеся к политике, к президенту, к Донбассу... Тут личного мнения быть не может? Они сразу становятся темами государственной важности?

Может ли частное мнение быть высказано публично? С трибуны? В фейсбуке? Почему у нас забирают в автозак за одиночный пикет с чистым плакатом, на котором не написано ни слова?

...В 1985 году я шла по городу, держа за руку своего дядю. Дядя мой был крут. До последнего часа своей жизни. Он был саксофонист, играл джаз и был свободным человеком. То ли джаз сделал его таким свободным. То ли наоборот. Была у него такая природная упругая жизненная закваска. Он от природы был свободным, его тошнило в несвободе, и он искал и находил спасение на территории джаза...

В общем, идем мы с ним по городу, он меня за руку держит. И какая-то обида и грусть его вдруг взяла (не помню повода), он и говорит: вот менты, дескать, сволочи. И тут прямо из-под земли, откуда ни возьмись, как чертям и положено, появляется милиционер, натурально в форме, с погонами и уже слегка на взводе — и говорит: пройдемте, гражданин, оскорбление при исполнении. Во мне все умерло от страха. И тут мой дядя совершает нечто настолько революционное, что я бы даже сказала, что именно с этих слов моего никому не известного дяди и началась перестройка в СССР, он повернулся к представителю власти и сказал (ну джаз же): «А я не с вами разговариваю!»

И ничего. Ушел милиционер. Частная территория. Мое личное мнение. Хоть и про милицию...

Так выпьем же, друзья, за «я не с вами разговариваю!».

Откуда взялось само понятие инакомыслия? Оттуда же. От того, что даже внутри своей головы я не имею частной территории. Даже мысли мои не частные, а тоже — если тема особенной государственной важности — общественные. У этой тяжелой ситуации есть предыстория...

В 1849 году, когда арестовали петрашевцев, Николай Первый думал думку. Никак не мог решить царь, можно ли сажать за болтовню. Причем за болтовню у себя дома, не в печати, не на площади. Петрашевцы ведь не декабристы: никаких заговоров не планировали. Думал-думал Николай. И решил. Нет частной территории!

Не можешь ты даже дома думать и болтать все что угодно, если думы твои о государственном устройстве, о личности царя и о нутре русского мужика.

И пошли петрашевцы на каторгу. За чтение писем Белинского и Гоголя вслух. Николай был человек по-своему талантливый, умный пиарщик, это он придумал объявить первого инакомыслящего России Петра Чаадаева сумасшедшим. Не сразу ему эта мысль в голову пришла. Что было делать с его «Философическими письмами», ведь такая в них пощечина всей России... Все гадали, как царь расправится с автором. Но до такого никто не додумался. Объявить умалишенным! И врача назначить — позаботиться, чтобы каждый день душевное здоровье инспектировал! И добился своего Николай. Сломил дух самого непокорного, самого свободолюбивого, европейски мыслящего и по-европейски уважающего себя Петра Яковлевича. Испугался Чаадаев. Стал просить, пороги обивать. И никто не мог узнать его в таком жалком обличье.

Вот такая у нас долгая традиция. Да еще включая сталинские времена. Разумеется, мы, советские дети, дети советских детей, внуки детей сталинских, не умеем произносить: «Позвольте, это мое частное мнение!», думаю и говорю, что хочу.

Обязательно ли мое личное мнение должно быть оппозиционным? Нет, не обязательно.

Жириновский (рассказывала его однокурсница) в каком-то далеком советском году вышел на Красную площадь с плакатом: «Поддерживаю политику партии и правительства!»

Забрали. Не положено. Не положено иметь свое мнение (даже согласное).

Ну, с Жириновским понятно. Ну, искал человек. Лепил. Ваял внешность. На ощупь образ подбирал. Но только в наше время оказался по-настоящему востребованным.

Но сами подумайте, могли ли не забрать?

Частное мнение — не то, что противостоит публичному. И правильнее его обозначать как мнение собственное. Потому что мое собственное мнение может быть высказано публично, и оттого оно не перестанет быть моим, частным.