Цивилизация
Есть такое английское выражение — gawk blocked. Гок блок. Оно обычно означает пробку на дороге. Но не простую, а особый тип пробки, который образуется не на стороне, где случилась авария, а пробку на встречке. То есть авария, скажем, слева, а пробка — справа. Почему? Потому что все останавливаются, чтобы поглазеть, как это там у них все разворотило, да и труп, ой, смотри, труп, ужас, ужас, кошмар... Почему столько любопытных собирается вокруг аварий? Стоят и глазеют. Что ж там такого сладкого, что так к трагедии приклеивает взгляд?
Это сильное зрительское наслаждение: могло бы такое же и со мной — ан не со мной, а с другим. Наблюдение за страшным, но на безопасном расстоянии дает особое удовольствие зеваки, наслаждение зрителя, описанное уже исследователями театра и психоаналитиками.
Мне кажется интересным, что в английском это слово есть, а в русском нет. В английском даже существует сразу несколько синонимов, обозначающих такой вид пробок. Rubbernecking, gapers' block, Lookie Lou, curiosity delay. В таких случаях — вопреки ожидаемому — это означает не отсутствие явления в жизни, а отсутствие реакции на него в языке. Мы, русскоязычные, не отслеживаем этого проявления своих эмоций.
У зрителя есть два главных блюда: жрать новости и жрать смерть.
Потому тема крушения российского авиалайнера в Египте, где погибли сразу 224 человека, где каждый день меняется причина трагедии, где судьбы пассажиров обслюнявили под названиями: «Злополучный рейс собрал на своем борту десятки невероятных историй любви», где сюжет про найденный труп девочки, «которая стала символом катастрофы», становится лидером продаж, и повсюду фото и видео плачущих родных, и они, ничего не соображающие, дают интервью — это уж такой клев, такой клев пошел... Вот фотографии погибших за неделю до трагедии, за день до трагедии, в день трагедии, за секунду до трагедии, в самолете. Плохо скрываемый благочестивый оргазм от таких новостей отлично заметен.
Копаться в чужих судьбах — точно такое же мародерство, как и копаться в чужих чемоданах.
Виртуальное мародерство дошло до пика, видимо, в момент обсасывания подробностей опознания трупа «главного пассажира рейса» — 10-месячной девочки Дарины, да еще с деталями, как разделились мнения родных на опознании. Тут даже самые стойкие возопили.
Только не подумайте, что я это про лайфньюс и про любителей ТВ. Нет. Желтая пресса — она свой пост ни на секунду не оставляет, странно было бы ждать от нее иного. Но так ведут себя все, в меру вкуса и воспитания более или менее умело маскируя пожирание трупов под скорбное пожирание трупов.
Ведь, к сожалению, основной наш инстинкт — зырить на смерть — не очень-то приличный. Существуют же зачем-то правила хорошего тона: «пальцем не показывать», «на могиле не фоткаться», «трупы не снимать». И если человек умный и образованный, то и его социально-вербальный камуфляж выглядит вполне прилично.
Сразу скажу: верю вам! «А умудренный кровосос встал у изголовья/ И очень вдохновенно произнес речь про полнокровье/ И почетный караул для приличия всплакнул».
Ходят все перевозбужденные, новостями делятся. Вы, знаете что, вы лимон съешьте!
Историк и теоретик театра Анна Юберсфельд в своей работе «Наслаждение зрителя» подробно объяснила, как работает этот псхилогический механизм: «Каждому приходилось размышлять о театральном наслаждении; как и всякое наслаждение, оно отдает серой: подглядывать потихоньку — не слишком достойное занятие.
«Ужасом жалости» — назвал это Аристотель. О том, что механизм страха внутренне присущ театральному наслаждению, — в общем-то все всегда знали. Театр показывает все, что может напугать зрителя: инцест, всепоглощающую страсть, убийство, различные виды насильственной или естественной смерти. Наслаждение театра состоит в том, чтобы дать зрителю потрогать рукой (но потрогать, разумеется, как бы «издалека») все, что пугает или пугало его (скажем, в детстве). Здесь присутствует страх смерти, однако умершие находятся на сцене. Насильственная смерть, уничтожение, слепая тирания, пытки, отношения палача и жертвы — все это как бы вызывается и обезвреживается, и все это составляет мощные корни трагического наслаждения. Все, что видит зритель, — это то, что страдает и умирает Другой, а наслаждение здесь именно в том, что это именно другой».
Это виртуальное мародерство для нас — игра со смертью. Смертью, которая над нами висит, но задвинута подальше в бессознательное.
Когда Фрейд наблюдал, как маленький ребенок играет с игрушкой, отодвигая и придвигая ее, пряча и находя, он понял, что таким образом малыш обыгрывает уход и приход матери, справляется с этой мучительной для него ситуацией. И так превращает из мучения в наслаждение.
Точно так же смерть становится для нас, любителей острых ощущений, наслаждением. Ведь она же такая близкая: мы же все летаем, отдыхаем, у каждого из нас, фигурально выражаясь, свой Египет и свой рейс из Египта. Но ведь она же «понарошку», то есть не моя, могу ее поразглядывать и ею поужасаться. То есть приручить.
Если уж говорить всё, то мы, колумнисты, обличители, которые ругают других (а себя не ругают) за то, что те горюют не так, как надо, нехорошо, плохо горюют, — тоже мародеры.
Тоже, в общем-то, упустили такой прекрасный шанс помолчать... Увы нам.
Внезапно попалась на глаза реплика знаменитого философа и психотерапевта Берта Хеллингера о пользе молчания, о том, что «нам нужно научиться выносить страдание другого, не вмешиваясь»:
«Бог нанес Иову тяжкий удар. Все его дети умерли. Его тело было покрыто ранами, и он сидел на куче навоза. Тогда, чтобы его утешить, пришли его друзья. И что они сделали? Они сели на некотором удалении и в течение семи дней не произнесли ни слова. Это была любовь, в которой есть сила. Чтобы помогать перед лицом большого страдания, мы должны выйти на более высокий уровень. На этом уровне мы лишены эмоций, но исполнены любви».
Правда, потом в книге происходит резкий поворот, друзья Иова не выдерживают и начинают давать Иову советы, мудрые до невозможности, разумные, как сто китайцев, и за это в конце книги Иова Всевышний разозлился на них и прогнал их с глаз долой, а Иова, который роптал, кричал и плакал, просил за них молиться.
Но Хеллингеру важен этот первый эпизод, когда они еще сдюжили, когда еще под грузом отчаяния товарища держались, — ему это надо для того, чтобы выразить свою мысль о силе любви, которая приходит в молчании, а не в экстазе «сочувствия».
«Тишина — ты лучшее, что я слышал».
